самого императора, известного своей солдатской ласковостью.
Здесь перемешаны все — и умные, и глупые, и честные вообще, и честные до известных пределов. Так или иначе —
это
одно
общество.
Там, где кончаются сферы одного кружка, начинаются сферы другого. Все всех знают. Мир тесен. Андроников создает эту тесноту сочно, густо, но уже почти торопливо перечисляя Вяземского, Мальцова, Балабина,
какого-то Пьера, Веневитинова, Мещерского, братьев Карамзиных, Гоголя (и Гоголь идет здесь общим фоном), Екатерину Мещерскую, Трубецкую,
княгиню Бутеру, красавицу Аврору Шернваль, Муханова, Баратынского,
Надин Сологуб, Бутурлиных...
Чем-то похоже на Толстого, повторяющего в «Войне и мире» одну обяза
тельную фразу, конец светского разговора — «здоровье графини Апра
ксиной...» — и тем создающего впечатление множественности и суеты. Создав объемную панораму петербургского общества и сохраняя ее в течение всего рассказа как обязательный фон разворачивающихся собы
тий, Андроников задерживает наше внимание на семействе Карамзиных и
их ближайшем окружении. Голосом и почти неуловимой мимикой, чаще не
мускулами лица, а выражением глаз, он рисует портреты — сквозные
темы своей удивительно музыкальной картины. (Казалось, что, описывая
петербургские балы, он подчинялся ритму музыки, звучавшей в отдалении.
Но музыкальность рассказа — в его построении, совершенно симфониче
ском.)
Софья Николаевна Карамзина, душа салона Карамзиных, дочь историо
графа от первого брака, умна, блестяща, великолепно пишет письма, не может отказать себе в иронии и не желает отказывать себе в удовольствии
общаться с широким кругом людей умных, значительных, забавных и просто милых, и просто красивых. Обо всем она может судить верно, но
редко — глубоко.
У Андроникова появляется голос Софьи Николаевны, ее обворожительный взгляд. Она видится в белом платье, с высокой прической. Обозначив ее
голос, Андроников не расстается с ним, употребляя его всякий раз при ее
появлении.
Екатерина Андреевна Карамзина, вдова историографа, — к ней Андрони
ков относится не просто с большим уважением, но с затаенным удивлениём перед душевными качествами этой женщины, глубокой сердечной
привязанности Пушкина. С Софи Карамзиной он обращается запросто,
целует ручку, говорит комплименты. К Екатерине Андреевне — сохраняя дистанцию. Голос ее глубокий и ровный. Говорит она просто и чаще по-русски.
Александр Карамзин, так же как и его брат Андрей, которому адресованы
письма из сафьянового альбома, офицер гвардейской артиллерии. Честный, смелый, ловкий, умный, насмешливый, то и дело попадающий на
гауптвахту за манкирование службой. Знает цену обществу, но жить без
общества не может. («Свет» всегда изобилует знающими ему «цену», но
как редки в нем те, что могут пренебречь им!)
А вот и Жорж Дантес появляется в доме. Он никакой. В этом отврати
тельная прелесть его образа. У него нет голоса, нет облика. Он складывается из отношения к нему других. Каждый раз, показывая его, Андроников
избирает посредника. Софи Карамзина считает его очень милым. Ей
кажется, что она не принимает его всерьез. Это часто случается с умными
женщинами, питающими тайную склонность к статным рассказчикам анекдотов. Даже проницательная Екатерина Андреевна как-то уже и не пред
ставляет себе общества без Дантеса, находит его веселым и остроумным.
Он дружит с Александром Карамзиным, достает французскую помаду для
Софии.
Он при литераторах, он при дамах, он при военных и, что придает ему особую привлекательность, — он при дворе
.
Об этом, разумеется, не говорят вслух, и многие из кружка Карамзиных вряд ли себе в этом
признаются — какое это имеет значение
? Увы, имеет!
Обаяние высшей
власти — рабство, которое не выдавить из себя даже независимому и образованному дворянину
.
У Карамзиных постоянно бывают Петр Андреевич Вяземский (брат Екате
рины Андреевны), Василий Андреевич Жуковский, Александр Иванович
Тургенев —
для каждого из них у Андроникова
свой
голос
.
Чуть ли не
ежедневно заходит сановник и композитор Михаил Юрьевич Виельгор
ский
.
В произношении фамилии композитора рассказчик подчеркивает
первую, певучую часть, и для его образа этого оказывается достаточно
.
Мы ждем Пушкина
.
Он есть или его еще нет? Не пропустили ли мы в нашем
напряженном внимании той секунды, когда он вошел? Как странно —
можно приблизиться к Софье и Александру Карамзиным, к Дантесу, к
случайным, едва мелькнувшим фигурам, чуть ли не потрогать их, а к
Пушкину нельзя Мы видим его, чувствуем, но он все время на
рас
стоянии
.
Мы поняли его приближение по тому, как изменилось вдруг наше отношение к людям, населявшим этот мир
.
Их повседневность обернулась
своей неприглядностью
.
Не было Пушкина — все было изящно, мило,
умно
.
Показался Пушкин — и то же самое стало плоско, убого, бездушно
.
А его еще нет, он там, за кадром, и чем ближе к нему, тем нам труднее,
точно мы приближаемся к огню
.
Один лишь раз в рассказе мы подошли к
нему вплотную, но это случилось много позже
.
Приблизиться нельзя — образ поэта создается не приемом, а болью
рассказчика, который не
смеет
подойти
к
Пушкину,
страдает
за него и заражает страданием нас
.
Они все живут — поэт мучается
.
От всего — малого, пустякового, боль
шого, сложного
.
Оттого, что надо ехать на один раут и нельзя не быть на
другом, оттого, что, придя усталым домой, во втором часу ночи застает у
себя веселящихся друзей и к ним надо непременно выйти, а он все-таки не
выходит, запирается у себя, и раздражен, раздражен до крайности
.
Оттого,
что надо брать деньги у ростовщиков под залог столового серебра, и оттого, что цензура запретила статью о Радищеве
.
И все словно сговори
лись: ни в чем не видят ничего особенного, не видят того, что видит он, —
искажения естественных человеческих отношений. Ах, Дантес без ума от
Натали, он ухаживает за женой поэта — что ж тут такого; это так комично. Владимир Федорович Одоевский, друг и соратник по «Современнику»,
затевает издание журнала в пику «Современнику» и намеревается перетя
нуть к себе его авторов. Отчего бы и нет? И Александр Карамзин, честный и умный Александр Карамзин, друг сердечный, собирается печататься в этом журнале и приглашает туда брата, хотя верно знает, так же как знает это и Одоевский, что новое предприятие подорвет положение «Современника», и без того трудное. Знают и все-таки делают. Успокаивают себя,
должно быть, тем, что не важно, где ты печатаешься, важно — что ты
пишешь (милая сентенция, нередко облегчающая предательство). Здесь
норма — компромисс разного толка, общественный и интимный. А он —
ненавистник компромисса, и каждый шаг по правилам «святого благоразу
мия» сжигает его.
«...Мы могли открыть настоящий бал, и всем было очень весело, судя по
их лицам, кроме только Александра Пушкина, который все время был
грустен, задумчив и озабочен. Он
своей
тоской
и на
меня тоску
наводит.
Его блуждающий, дикий, рассеянный взгляд поми
нутно устремлялся с вызывающим тревогу вниманием на жену и Дантеса, который продолжал те же шутки, что и раньше, — не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросал страстные взгляды на Натали, а под конец все-таки танцевал с ней мазурку. Жалко было смотреть на лицо
Пушкина, который стоял в дверях напротив, молчаливый, бледный, угрожа
ющий, боже мой, до чего все это глупо!»
Так писала о своих именинах 17 сентября 1836 года Софи Карамзина.
