По коридору шла директор. Услышала песню и направилась к палате номер шесть.
А в палате номер шесть сосед Струка Вольдемар Кузьмич стоял перед «Дедом Морозом» на табуретке и, прижав правый кулак к сердцу, самозабвенно пел:
Не сравнятся с тобо-ой ни леса, ни моря-а-а,
Ты со мной, мое поле, студит ветер висо-ок.
Здесь Отчизна моя-а, и скажу не тая-а,
Здравствуй, русское поле, я твой тонкий колосок.
— Умница, солнышко! — похвалил старика Бодя. — Евровидение отдыхает… — Бодя вручил соседу Струка бутылку виски. — С Новым годом, батя…
— Спасибо, Дедушка Мороз, — прослезился сосед.
— Хороший мальчик… — Бодя погладил его по лысине. — Мы с Демьянычем сейчас линяем отсюдова, а ты скажешь начальству, что я его, типа, забрал…
— И куда это вы его «типа» забрали? — на пороге палаты стояла директор.
— С Новым годом! — приветствовал ее Бодя.
— Взаимно.
— Докладываю. Фирма «Агробокс» реально забирает этого бравого солдата Швейка на поруки. Специально для него приобретены загородная вилла и индивидуальный аист.
— Никуда он не поедет! — грозно заявила директор. — А вы немедленно покиньте территорию дома-интерната. Что это такое? — она указала на бутылку виски.
— Дед Мороз подарил, — испуганно пролепетал сосед.
Директор изъяла виски и кольнула глазами Бодю.
— Я долго буду ждать?
Бодя уже кого-то вызвал по мобильнику.
— Шеф, проблема… На меня наехали и Швейка не отдают… — и спросил у директора: — А ты кто?
— Я — директор.
— Директор, говорит, — сказал в мобильник Бодя и тут же протянул его женщине: — Тебя.
— Чего-о?
— Это, между прочим, Русаченко, — серьезным тоном предупредил Бодя строгую женщину.
Директор тут же схватила мобильник и расцвела, как роза весной.
— Здравствуйте, Сергей Григорьевич! Здравствуйте, дорогой! И вас тоже… Здоровья, любви, а остальное приложится… Спасибо, вашими молитвами… — Директор косо посмотрела на Бодю: — Но вы понимаете, он какой-то странный… ваш сотрудник. Сергей Григорьевич, милый, ну как же я припыленному, как вы говорите, могу доверить пожилого человека? Ну, хорошо, хорошо. Под вашу ответственность. С Новым годом!
Директор вернула телефон Боде и, сохраняя лицо, строго сказала:
— Отпускаю только до третьего числа. На подобные вещи существуют особые процедуры.
И с достоинством ушла, унося с собой реквизированную бутылку виски.
На соседа Струка было жалко смотреть.
— Ша, батяня, — успокоил старика Бодя. — Еще не родился тот человек, чтобы Деда Мороза опустить ниже плинтуса. Зовем Снегурочку… Только вместе. И-и-и…
— Сне-гу-роч-ка! — заблажили все.
— Оп-ля! — Бодя выхватил откуда-то из глубин своего безразмерного пальто еще одну бутылку. — От Снегурочки! С Новым годом!
Ирина сидела в кабинете профессора одной из клиник Гамбурга.
— А вы ему кто? — спросил профессор.
— Я… в общем-то, совершенно посторонний человек. Ну… так, просто давняя знакомая.
— А молодые люди?
— Девушка… родная дочь, а парень… тоже родственник. Близкий…
— Случай уникальный и очень сложный… Не вдаваясь в подробности, хочу сообщить, что три предыдущие операции прошли успешно, а завтра состоится последняя… Самая ответственная и… самая непредсказуемая… Будет применена абсолютно новая разработка… Ноу-хау… нигде в мире еще не применяемая. И если нам будет сопутствовать успех, он очень быстро восстановится и Новый год сможет встретить вне стен клиники.
— А шансы?
— Девяносто на десять.
— Так это же нормально!
— Конечно. Если бы девяносто было на нашей стороне.
Васька лежал в светлой солнечной палате.
Вся голова у него была утыкана разноцветными датчиками.
А Ваське снилось бесконечно широкое замерзшее лесное озеро, малахитовый лед на нем.
И по всему озеру над лунками сидят рыбаки. Их много-много, чуть ли не на каждом метре. Как положено: шубы, шапки, снасти. Только рыбаки-то дети горькие… Ну, по четыре, пять, от силы по шесть лет… Сидят, глупые,
и смотрят в круглые луночки…
И это бы еще ничего.
От леса, в который вонзалось замерзшее озеро, шла шеренга косарей.
И по льду что-то косят.
— Взжик! Взжик! Взжик! — поют косы.
А шеренга состояла из Васьки, Сашки, Андрея, батьки Федоса, Тимофея, Струка, Артема, еще кого-то из мужиков.
— Взжик! Взжик! — взмахивают все косами.
Гнездо аиста на льду озера, а в нем озябший аист переминается с ноги на ногу.
Сруб колодца тоже на льду.
Детдомовец тащит салазки по льду.
А в салазках сидит директор детского дома и играет на балалайке.
— Взжик! Взжик! Взжик! — поют косы.
Галюня в легком платьице сидит возле колодца над лункой и удит рыбу.
Подняла голову:
— Папа… Папочка-а-а…
Артем и Галюня сидели возле.
— Папа… — шепнула Галюня. — Папочка-а…
— Галка, не дергай его… Тебе же сказано, он все слышит и воспринимает… Выйди лучше свежего воздуха глотни. А то вон выглядишь, как ночная бабочка после сверхурочной работы.
— Нахал!
— Иди, иди…
Галюня вышла.
Артем долго смотрел на Ваську.
— Дядь Вася, — наконец тихо позвал он, — послушай меня, пожалуйста… Ты лучший из нашего рода… Самый лучший… Ну, деда Федоса давай не обсуждать. Он на особом счету… А после него — ты… И если в моем присутствии про тебя кто-нибудь скажет хоть одно плохое слово — я ему хребет сломаю. Это не по-христиански, конечно, будет, зато по справедливости…
Я тебя люблю. Я тебя очень люблю. Помоги мне, пожалуйста. Дед Федос всегда говорил: живите набело, по-человечески… Давай, дядя Вася, набело…
Галюня в наброшенной на плечи шубке гуляла по скверику.
— Твоя дочь не моя сестра… И я ее люблю! И она… нет, она от меня шарахается, как от прокаженного, но не родит она от другого мужика ребенка! И я это знаю, и она это чувствует… Дед Федос все это знал, но молчать всех заставил… Ему под Новый год сто лет исполняется. Соберемся, помянем и за твое здоровье выпьем. Так что ты пока… не помирай. Лады? Дашь дозвол — камень с души у всех снимешь. Не дашь — так тому и быть… Не помирай, ладно?
Галюня гуляла по скверику.
Ирина спросила у профессора:
— Господин Шварц, возможно ли, чтобы те деньги, которые заплачены за операцию, были возвращены родственникам?
— Это исключено.
— Вы, наверное, неправильно меня поняли. Операция будет оплачена.
Я готова это сделать хоть сейчас.
— Так в чем вопрос? Передайте деньги родственникам.
— Лучше, если бы они пришли из клиники. Я готова перечислить даже намного больше.
— Ничего не понимаю. О! Это есть загадочный славянский характер и народ.
— Это даже не славянский… В нашей местности есть совсем особый народ.
— Как называть?
— Белые россы.
— Почему белые?
— Ученые до сих пор к единому мнению не пришли…
— Может быть, что все есть стерильно-стерильно… — улыбнулся профессор. — И отсутствует всякий микроб.
— Наверное…
Ирина, Артем и Галюня стояли возле машины.
— Сегодня какое число? — спросила Ирина.
— Семнадцатое, — сказал Артем.
— Ну, вот что, ребята, — сказала Ирина. — Я остаюсь, а вы летите домой. Билеты уже заказаны и оплачены.
— Ирина Владимировна… — со смущенной укоризной промолвил Артем.
— Это в счет вашего вознаграждения, Артем Александрович…
— Спасибо, — сказала Галюня.
— Будем надеяться, что все будет хорошо, но шансов практически нет… Я поэтому и остаюсь… Чтобы вам потом мороки было меньше. Сейчас
в отель, потом в аэропорт… К вечеру будете дома. Готовьтесь к худшему. За деньги можно все купить… кроме любви, здоровья… и детей.
— Спасибо, — сказала Галюня.
Но сесть в машину не успели.
На крыльце клиники появился профессор, держа над головой мобильник:
— Одну минуту!
— Что, к телефону кого-то? — изумился Артем.
Профессор подошел. Мобильник он держал перед собой, как флаг. Сказал:
— Он на короткий момент пришел в себя. Несколько слов сказал. Я успеть записать.
Профессор включил запись…
— Тема, — послышался из динамика трудноузнаваемый, но все-таки Васькин голос, — если ты… ее… обидишь… или… бросишь — убью! Галюня… слушайся а-а… его… — запись оборвалась.
Галюня сорвалась с места и бросилась назад в клинику.
— Позвольте, профессор, — Артем изъял у немца его мобильник, выхватил свой и в несколько секунд перекинул по блютузу запись Васькиного обращения.
Галюня прижалась к руке отца…
На морщинистую ладонь катились слезы.
— Папочка, родной, любимый, единственный… Я тебя никогда не оставлю… Я тебя отмолю… Я тебя… Я тебя…
