— Да что такого-то? Я его почти и не трогаю.
— Говорят тебе, оставь его в покое.
— Не оставлю!
— Не имеешь права, он на моей половине.
— Слушай, Джо Харпер, чей это клещ, а?
— Мне все равно, чей это клещ — он на моей половине, так и не трогай его.
— А вот и трону. Клещ мой, что хочу, то с ним и сделаю, не сойти мне с этого места!
Страшный удар обрушился на плечи Тома, затем точно такой же — на Джо и в следующие две минуты из курток двух мальчиков летела — к восторгу всего класса — пыль. Они до того увлеклись, что не заметили ни тишины, павшей на класс, ни учителя, который на цыпочках подобрался к их парте и простоял недолгое время, нависнув над ними. Учитель, понаблюдав немного за их игрой, решил внести в нее некоторое разнообразие.
В полдень, как только началась перемена, Том мигом оказался рядом с Бекки и зашептал ей на ухо:
— Надень шляпку и притворись, что уходишь вместе со всеми домой, а как дойдешь до угла, отстань от них, сверни в проулок и вернись к школе. Я пойду в другую сторону и сделаю то же самое.
Бекки покинула школу с одной стайкой учеников, Том с другой, и вскоре они встретились в конце проулка и возвратились в школу, перешедшую теперь в полное их распоряжение. Они уселись за парту, положили на нее грифельную доску, и Том, вручив Бекки грифель, стал водить ее рукой по доске, на которой вскоре возник еще один удивительный дом. Когда же их взаимный интерес к искусству стал ослабевать, дети разговорились. Том, купаясь в блаженстве, спросил:
— Тебе крысы нравятся?
— Нет! Я их терпеть не могу.
— Да я, в общем, тоже — живых. Я спросил о дохлых, которых можно вертеть на веревочке над головой.
— Нет, мне и такие не нравятся. Вот что я люблю, так это резинку жевать.
— Ну еще бы! Жалко, у меня сейчас нет ни одной.
— Правда? А у меня есть немного. Хочешь, дам тебе пожевать, только ты ее мне верни.
Предложение было принято, они по очереди пожевали резинку, болтая от удовольствия не достававшими до пола ногами.
— Ты в цирке когда-нибудь была? — спросил Том.
— Да, и папа обещал как-нибудь сводить меня еще раз, если я буду хорошо себя вести.
— А я раза три был или четыре — в общем, много. Церковь в сравнении с цирком — ерунда. Как вырасту, сразу устроюсь в цирк клоуном.
— Правда? Как интересно. Они такие милые, накрашенные.
— Ну да. И деньги лопатой гребут — Бен Рождерс говорит, больше доллара в день. Слушай, Бекки, а ты когда-нибудь обручалась?
— Как это?
— Ну, чтобы замуж выйти.
— Нет.
— Попробовать хочешь?
— Наверное. Не знаю. А на что это похоже?
— Похоже? Да ни на что это не похоже. Просто ты говоришь мальчику, что ни с кем больше не будешь, только с ним, всегда-всегда-всегда, потом вы целуетесь — и все. Самое простое дело.
— Целуемся? А зачем?
— Ну, это, сама понимаешь… в общем, так всегда делают.
— Все?
— Конечно, все, — ну, то есть, которые друг дружку любят. Помнишь, что я написал на доске?
— Э-э… да.
— И что?
— Мне не хочется повторять.
— Так давай я повторю.
— Э-э… да… только в другой раз.
— Лучше сейчас.
— Нет, не сейчас… давай завтра.
— Ну уж нет — сейчас. Пожалуйста, Бекки, — я шепотом, тихо-тихо.
Бекки заколебалась. Том, приняв молчание за согласие, обвил талию девочки рукой, приблизил губы к ее уху и еле слышно повторил свое признание. И попросил:
— А теперь ты мне прошепчи — те же самые слова.
Бекки недолгое время отнекивалась, но затем попросила:
— Ты отвернись, не смотри на меня, — тогда и прошепчу. Только не говори никому, ладно, Том? Ты ведь не кому не скажешь?
— Нет, что ты, никому. Ну, давай, Бекки.
Том отвернулся. Бекки робко склонилась к нему, так близко, что кудри Тома легко качнулись от ее дыхания, и прошептала:
— Я… люблю… вас.
И они тут же вскочили на ноги, и Том погнался за ней, бегавшей вокруг парт и скамеек, и наконец, загнал ее в угол, и она замерла, прикрыв белым передничком лицо. Том, сжав ее шею ладонями, с мольбой в голосе произнес:
— Ну, уже все, Бекки, мы уже все сделали, — только не поцеловались. Но ты этого не бойся, это пустяки. Прошу тебя, Бекки.
И он потянул к себе ее сжимавшие передничек руки.
Мало-помалу Бекки уступала ему, и скоро руки ее упали, лицо, раскрасневшееся от борьбы, поднялось к Тому, она сдалась. Том, поцеловав ее красные губки, сказал:
— Вот теперь совсем уже все, Бекки. И знаешь, теперь ты не должна любить никого, только меня, и замуж ни за кого, кроме меня, не выходить, всегда, никогда и во веки веков! Идет?
— Да, Том, я никого, кроме тебя, не полюблю, и замуж ни за кого не пойду — но только и ты тоже ни на ком больше не женись.
— Конечно! А как же. Так уж положено. И в школу теперь ты будешь со мной ходить и из школы тоже, — главное, чтобы никто нас не заметил, — и на всяких праздниках мы будем танцевать только друг с другом, потому что, если кто обручился, они всегда так делают.
— Как хорошо. Я про такое раньше и не слышала.
— О, это знаешь как весело? Да вот, когда я с Эмми Лоренс…
Глаза Бекки округлились, и Том, поняв, что дал маху, сконфуженно умолк.
— О, Том! Значит, я не первая, с кем ты обручился?
Бекки заплакала. Том сказал:
— Ой, ну не плачь, Бекки, она мне больше совсем не нужна.
— Нужна, Том, — ты сам знаешь, что нужна.
Он попытался обвить ее шею руками, но Бекки оттолкнула его и отвернулась, продолжая плакать, к стене. Том предпринял вторую попытку, лепеча на сей раз слова утешения, и был отвергнут снова. Гордость вспыхнула в нем, он повернулся и вышел из школы. Постоял у крыльца в смущении и тревоге, время от времени оглядываясь на дверь в надежде, что Бекки раскается и пойдет искать его. Нет, не пошла. Затем ему стало как-то неловко — а что, если все-таки он сам во всем виноват? Теперь Тому уже трудно было вернуться к Бекки, попытаться снова завоевать ее любовь, однако он набрался мужества и вошел в школу. Бекки так и стояла в углу — лицом к стене, рыдая. Сердце Тома мучительно сжалось. Он подошел к девочке, помялся, не зная, как начать. И наконец, робко произнес:
— Бекки, я… мне никто не нужен, только ты.
Ответа он не услышал — одни рыдания.
— Бекки, — умоляюще, — ну скажи что-нибудь, Бекки.
Новые рыдания.
Том достал из кармана главное из своих сокровищ, медную шишечку от каминной подставки для дров, и протянув руку так, чтобы оно оказалось перед глазами Бекки, сказал:
— Пожалуйста, Бекки, прими это.
Она ударила его по руке, сокровище полетело на пол. Том, громко топая, покинул класс и направился к холмам, а там и за них, решив, что в школу сегодня не вернется. Бекки, поплакав еще немного, заподозрила беду. Она подбежала к двери. Тома нигде видно не было. Она обежала школу, надеясь найти его на площадке для игр, — Тома не было и там. Тогда она позвала:
— Том! Вернись ко мне, Том!
Она вслушивалась изо всех сил, но ответа не получила. Безлюдье и тишина окружали ее. Бекки присела и заплакала снова, коря себя, но к этому времени в школу уже начали возвращаться ученики, и девочке пришлось затаить свое горе, скрыть от всех разбитое сердце и приготовиться к испытанию долгими, скучными, мучительными послеполуденными часами, к одиночеству среди чужих ей людей, ни с одним из которых не могла поделиться она своими печалями.
Глава VIII
Будущий дерзкий пират
Некоторое время Том вилял, сворачивая из одного переулка в другой, а достаточно удалившись от пути, которым ученики обыкновенно возвращались в школу, перешел на горестную трусцу. Раза два или три он перешел вброд ручей, ибо среди подростков бытовало поверье, что, пересекая любой поток, ты сбиваешь с толку преследователей. Через полчаса он уже миновал стоявшую на верхушке Кардиффской горы усадьбу вдовы Дуглас — школа, оставшаяся в долине за его спиной, отсюда почти не различалась. Том вступил в частый лес, прибрел, не разбирая дороги, в самую его чащу, а там уселся на мху под развесистым дубом. Воздух здесь был неподвижен, мертвящий полуденный зной заставил умолкнуть даже птиц, природа лежала в забытьи, нарушаемом только редким, далеким постукиванием дятла, которое усугубляло, казалось, затопившее все вокруг безмолвие, ощущение одиночества. Душа мальчика тонула в печали, чувства его пребывали в счастливом согласии со всем, что он видел вокруг. Долгое время он просидел, уткнув локти в колени и подперев подбородок ладонями. Мрачные мысли томили его. Жизнь представлялась ему глупой напастью, и это еще в лучшем случае, он вполовину, если не больше, завидовал не так давно скончавшемуся Джимми Ходжесу; как это, наверное, хорошо — лежать в забытьи, в дремоте, которая длится и длится, меж тем как ветер шепчет что-то в древесных кронах, лаская цветы и траву на твоей могиле, лежать и знать, что ничто уже и никогда не будет тебе докучать, не причинит горя. Право, будь он в воскресной школе на хорошем счету, так хоть сейчас согласился бы уйти навсегда, свести с жизнью последние счеты. Ну вот, возьмите хоть эту девчонку. Что он ей такого сделал? Да ничего. Ведь он желал ей только добра, а она обошлась с ним, как с собакой — как с самой последней собакой. Ладно, она еще пожалеет об этом — да только поздно будет. Ах, если бы он мог умереть — на какое-то время!
