Гекльберри бродил, где хотел, шел, куда ноги несли. Ясные ночи он проводил на чьем-нибудь крыльце, дождливые — в пустой бочке; ему не приходилось посещать школу и церковь, никакого господина он над собой не ведал, так что и подчиняться Гекльберри было некому; он мог купаться и удить рыбу, где и когда захочет, и заниматься этим столько, сколько душе его будет угодно; драться ему никто не запрещал; спать он мог не ложиться до самого позднего часа; весной Гекльберри всегда первым выходил на люди босиком, осенью обувался последним; ему не нужно было ни умываться, ни одеваться в чистое платье; а уж ругался он — заслушаешься. Одним словом, у него было все, что делает жизнь бесценной. Так считал каждый из затюканных взрослыми, скованных по рукам и ногам благопристойных мальчиков Санкт-Петербурга.
Том поприветствовал романтического изгоя:
— Здорово, Гекльберри!
— Здравствуй, коли не шутишь…
— Что это у тебя?
— Дохлая кошка.
— Дай глянуть, Гек. Ишь ты, совсем окоченела. Где раздобыл?
— Купил у одного мальчика.
— Что отдал?
— Синий билетик да бычачий пузырь, который на бойне достал.
— А синий билетик где взял?
— Две недели назад выменял у Бена Роджерса на погонялку для обруча.
— Слушай, Гек… а на что они годятся, дохлые кошки?
— Как это на что? Бородавки сводить.
— Да ну! Толку от них. Я знаю средство получше.
— Чего ты там знаешь? Какое?
— Ну как же, тухлая вода из лесного пенька.
— Тухлая вода! Да я за нее цента ломанного не дам.
— Не даст он! А ты ее пробовал?
— Я не попробовал. Зато Боб Таннер пробовал.
— Откуда ты знаешь?
— Ну как, откуда — он сказал про это Джефу Тэтчеру, Джефф сказал Джонни Бейкеру, Джонни сказал Джиму Холлису, Джим сказал Бену Роджерсу, Бен одному негру, а негр мне. Вот откуда!
— Подумаешь? Врали они все. По крайности, все, кроме негра. Его я не знаю. Но я отродясь не видал негра, который не врал бы. Вздор! Ты мне лучше расскажи, Гек, как делал это Боб Таннер.
— Ну как, — сунул руку в гнилой пенек, в котором дождевая вода стояла.
— Днем?
— Ясное дело.
— К пеньку лицом стоял?
— Да. Вроде как лицом.
— И не говорил ничего?
— Кажись, не говорил. Не знаю.
— Ага! Таким способом бородавки сводят только полные дураки! И ничего у них не получается. Нет, нужно зайти в самую чащу, в то место, где ты видел пень с тухлой водой, ровно в полночь встать к нему спиной, сунуть руку в воду и сказать:
Ячмень да тухлая вода, индейский рацион,
Пусть бородавки все мои немедля выйдут вон!
А после нужно зажмуриться, быстро отойти на одиннадцать шагов, три раза крутнуться на месте и идти домой, да ни с кем по дороге не разговаривать. Заговоришь, все заклинание насмарку.
— Да, похоже, способ верный. Но только Боб Таннер не так сделал.
— Нет, сэр, не так, ручаться готов, потому что бородавок у него больше, чем у любого мальчика в нашем городе, а знай он, как обращаться с тухлой водой, так ни одной бы не было. Я этим способом тысячи бородавок с рук свел, Гек. Я столько вожусь с лягушками, что бородавок у меня всегда хватает. Хотя, бывает, и бобом пользуюсь.
— Да, боб это вещь. Я сам им пользовался.
— Правда? А как?
— Значит, берешь боб, режешь его пополам, и бородавку тоже режешь, чтобы кровь пошла, а после мажешь ею половинку боба, выкапываешь на перекрестке дорог ямку и в новолуние, около полуночи, зарываешь эту половинку, а вторую сжигаешь. Понимаешь, первая-то половинка начнет притягивать к себе вторую, притягивать, ну а кровь заодно бородавку притягивать станет, вот она скоро и сойдет.
— Да, Гек, все точно, самый тот способ. Хотя, если сказать, когда закапываешь половинку боба: «Боб вниз, бородавку долой, больше меня не беспокой!», еще лучше будет. Так Джо Харпер делает, а он где только не побывал, один раз до самого Кунвилля чуть не доехал. Но ты мне вот что скажи — как ты их дохлыми кошками сводишь?
— Ну как, берешь кошку, идешь к полуночи на кладбище, туда, где недавно какого-нибудь нераскаянного грешника похоронили, вот, а в самую полночь, как черт за ним придет, — или, может, не один черт, а два или три припрутся, увидеть-то ты их не увидишь, только услышишь, что, вроде как, ветерок зашумел, а то еще, они, бывает, переговариваются, — ну вот, и когда они этого грешника к себе поволокут, ты им вдогонку кидаешь кошку и говоришь: «Черт за покойником, кошка за чертом, бородавка за кошкой, тут ей и конец!». Этот способ любую бородавку берет.
— Да, похоже на то. А ты его когда-нибудь пробовал, Гек?
— Нет, мне про него старуха Хопкинс рассказала.
— А, ну тогда, думаю, он должен подействовать. Она же, говорят, ведьма.
— «Говорят»! Ведьма, Том, я точно знаю. Она однажды моего папашу околдовала. Папаша сам так говорит. Идет он как-то и видит, как она на него порчу наводит, ну он запустил в нее каменюгой, и не будь она такая увертливая была, точно укокошил бы. Так вот, в ту же ночь сверзился он с крыши сарая, на которой заснул пьяным, и руку сломал.
— Жуть какая. А как же он узнал, что она на него порчу наводит?
— Господи, да для папаши это раз плюнуть. Он говорит, ежели ведьма прямо на тебя пялится, значит все, колдует. Особенно если еще и бормочет чего-нибудь. Потому как, ведьмы ж не просто так бормочут, это они «Отче наш» задом наперед читают.
— Слушай, Гек, а ты кошку когда испытывать пойдешь?
— А вот нынче ночью и пойду. Я так понимаю, черти сегодня за старым «Конягой» Уильямсом придут.
— Так его же еще в субботу похоронили. Чего ж они его в субботу не уволокли?
— Сказал тоже! Они ж до полуночи не могут ничего, а после полуночи уже воскресенье было. А в воскресенье черти по земле не больно-то шастают, я так понимаю.
— Да, верно, об этом я не подумал. Возьмешь меня с собой?
— Конечно — если не боишься.
— Боюсь! Вот еще. Ты помяукай мне, ладно?
— Ладно — и ты, если сможешь, мяукни в ответ. А то я в прошлый раз до того домяукался, что старый Хэйз начал в меня камнями швыряться и орать: «Чтоб ты сдохла, кошара гнусная!». Ну я ему, понятное дело, окно кирпичом высадил — только ты не говори никому.
— Не скажу. Я в ту ночь мяукать не мог, за мной тетушка следила, но в эту непременно мяукну. Постой, а это что?
— Клещ, что же еще.
— Где достал?
— В лесу.
— А что за него возьмешь?
— Да не знаю. Мне его продавать как-то не хочется.
— Ну и ладно. Все равно, клещонок-то никудышный.
— Оно конечно, чужого клеща всякий облаять норовит. А я и этим доволен. По мне, так вполне приличный клещ. видимо-невидимо. Я, если захочу, тысячу таких наловлю.
— Так чего же не наловишь? Попробуй, и ничего у тебя не выйдет. Это клещ ранний, понял? Первый, какого я увидел в этом году.
— Слушай, Гек, я тебе за него мой зуб отдам.
— А ну покажи.
Том достал из кармана свернутую бумажку, развернул. Гекльберри с завистью принялся разглядывать зуб. Искушение было сильное. В конце концов, он сказал:
— А зуб-то настоящий?
Том приподнял губу, показал ему прореху в ряду верхних зубов.
— Ну ладно, — сказал Гекльберри, — тогда по рукам.
Том положил клеща в коробочку из-под пистонов — ту самую, в которой прежде томился жук-кусач, — и мальчики расстались, и каждый из них ощущал себя разбогатевшим.
Приблизившись к маленькому, стоявшему на отшибе каркасному домику, в котором располагалась школа, Том прибавил шагу, изображая добросовестно поспешающего ученика. Он повесил на торчавший из стены колышек шляпу и с деловитой расторопностью направился к своему месту. Учитель, восседавший на возвышении — в большом кресле с плетеным сиденьем, дремал, убаюканный монотонным гудением зубривших школьников. Вторжение Тома пробудило его.
— Томас Сойер!
Том знал, что, если его имя произносят полностью, следует ждать неприятностей.
— Сэр!
— Подойдите-ка сюда. Ну-с, сэр, вы опять опоздали. По какой причине на сей раз?
Том, собравшийся было прибегнуть к спасительному вранью, внезапно увидел в глубине класса две длинных золотистых косы. Любовь пронизала его, точно электрический ток, — он узнал эти косы, мало того, он увидел рядом с ними единственное свободное на половине девочек место. И мгновенно ответил:
— Меня задержал разговор с Гекльберри Финном!
Сердце учителя замерло, он беспомощно уставился на Тома. Гудение класса стихло. Ученики гадали, не сошел ли этот безумный храбрец с ума. Наконец, учитель спросил:
— Вас… что вас задержало?
— Разговор с Гекльберри Финном.
Да, эти слова могли означать только одно.
— Томас Сойер, это самое поразительное признание, какое мне когда-либо доводилось услышать. Обычной линейки за такой проступок вам будет мало. Снимайте куртку.
