Вкруг медных манджуков полны до края блюдца.
Ломались копья. Ветр, что так по ним рыдал,
К парчамам подлетев, им кудри распускал.
И, обезглавленных мужей увидя, в муке
Земля раскрыла грудь, заря раскрыла руки.
И перевязи все отброшены; рассечь
Один готов врага, другой — роняет меч.
Несется тюркский крик, труба ревет, стеная.
Что громче тюркского взывающего ная?
Распущенных знамен багряные шелка —
Огонь, струящийся по гущам тростника.
О, сколько здесь мечей! И кровь на них не стынет!
Не столько камешков раскинуто в пустыне!
О, сколько стрел в виски внедряет смертный яд!
Не столько листьев шлет на землю листопад!
И на спину слона воздвигли трон Хосрова,
И мощь его меча к сражению готова.
Пред яростным слоном стоял Бузург-Умид.
Он с астролябией; он срок определит.
Базар врага шумел. Но вот пришло мгновенье —
И на базаре том настало запустенье.
Тогда Бузург-Умид сказал царю: «Спеши.
Удачен гороскоп; все разом разреши.
Коль шахматной доской войны прельстился, — следуй
Вперед. Стреми слона. Ладьею бей с победой».
И царь погнал слона, и войско отстранил.
К Бехраму он летал, как закипевший Нил, —
И под слона поверг, промчавшись смертным логом,
Он слонотелого, взмахнувши слононогом.
Губителен врагу был завершенный бой.
Был награжден Хосров приязненной судьбой.
Текла потоком кровь, что битва источила,
И не мячи она, а головы влачила.
Как негра волосы, вились арканы; лих
Румиец каждый был, набрасывая их.
И с каждого врага мечом индийским смог он
Вмиг срезать голову, как бы индийский локон.
Как боль, что страждущим порой приносит свет,
Бехрамцев ужас жжет; для них спасенья нет.
Кого же увела спасения дорога?
Бехрама одного да раненых немного.
Бехрам был мощным львом, но бледен стал, понур.
Низвергнут он судьбой, как был низвержен Гур.
Не ждал ни ночью он, ни днем дурного глаза.
Да рок его обжег огнем дурного глаза.
Погибли все; гляжу — и смертный вижу пир.
Быть может, спасся тот, кто взор закрыл на мир?
Когда Бехрама в прах звезда повергла злая,
Хосрову радость он доставил, не желая.
Мир много гумен жжет как будто невзначай.
Сего забавника шутить не обучай.
Какой не вознесет он кипарис! Но скорбью
Он в час назначенный все кипарисы сгорбит.
Какой из красных роз, что нежно он взрастил,
Увянуть не дал он, какой не пожелтил!
Не все нам сахар есть, хоть сахар нам и сладок.
Пьем чистое вино, но выпьем и осадок.
Здесь подмели — твой дом, там подметают — свой.
Здесь об пол бьют ногой, там бьются головой.
Тут музыканта саз свои возносит звоны,
А там — прислушайся! — там плакальщика стоны.
Но звук — от скорби ли, от саза ли возник —
Под сводом, зримым нам, звучит лишь краткий миг,
Вселенной логово — все жгучее горнило —
От роз и от шипов следов не сохранило.
Ведь черно-белый конь наш мир задорно мчит.
Нельзя, чтоб он не бил ударами копыт.
На синем скакуне несется рок и разом
Наскочит; от него бежит в испуге разум.
Все на других, о друг, надеешься? Пойми,
Что все изменчиво; мир не в ладу с людьми.
Был на Бехрама зол небесный свод, и снова
На трон торжественно возводит он Хосрова.
Бехрама хмурого не к Чину ль путь повлек?
И где верховный чин? Его отринул рок.
Что ж! Небо ведь не раз венцы с царей снимало.
Под сей завесою таких забав немало.
Восшествие Хосрова на престол в Медаине во второй раз
Когда из знака Рыб луна свой лик взнесла, —
Луна Парвизова в знак шахства проплыла.
Под благосклонных звезд благоприятным кровом
Хосров Парвиз воссел на троне бирюзовом.
И воссоздал тогда в пределах стран земных,
На радость подданных, он славу дел своих.
Когда великое собрал он царство снова
И вновь державных дел крепка была основа, —
Хосров свой поднял трон от праха до Плеяд.
Дал морю — жемчуга, земле — алмазный клад.
Таких сокровищ блеск не видел мир воочью.
Светлей, чем лунный луч, они сверкали ночью.
Как лев, свой занял он благословенный трон.
Благословения от храбрых слышал он.
Его печать прияв, мир позабыл томленье, —
И мира целого он видел мирволенье.
Его величие — сияния поток.
Второго солнца свет весь озарил восток.
И гул шумливого и радостного стана
От Балха людного дошел до Шахиджана.
И вот когда престол Хосровов стал пригож,
Ресницы Сладостной свой начали грабеж.
И можно ль отвратить от сердца эту муку?
И как призвать сюда ту, что сразит разлуку?
Воздвигла Мариам Хосрову пышный трон.
Тем троном был Иса к зениту вознесен.
Но пусть владычества достиг он, словно клада, —
Подруги не было, — и где была услада?
Я знаю, радости он знал от Мариам,
Но дух летел к другой, неистов и упрям.
То с чашей горькою стенал он: «Где ж удача?»,
То чашу сладкую пригубливал он, плача,
То сердцу говорил: «Чем жар твой возбужден?
Любовь тебе мила иль падишахский трон?
Любовь и царство! Нет, им не ужиться рядом!
Иль к царству устремись, иль к сладостным отрадам.
Встарь барсу неким львом совет был мудрый дан:
«Ослицу на приплод пусти или в Зенджан».
И если, взявши трон, я не вздыхал бы сиро, —
Моя душа сполна все получила б с мира.
Но должен я купить, коль спит счастливый рок,
За сто хотанских царств любимой волосок!
Я с милой спал в саду, луна была на небе.
Мне ложе сторожил недремный светлый жребий.
Уснул счастливый рок, — и пробудился я,
И сердца не нашел. Где милая моя?
Где радости пиров, звенящих вновь и снова.
Цветущий рай, не мгла пристанища земного?
Где созерцание луноподобных лиц?
Где пребывание с царицею цариц?
Где сладкая Ширин и сладкие реченья,
Как бы сладчайших вод сладчайшие теченья?
Где та бездремная полночная пора?
Где сказок череда, что длилась до утра?
Где розы лепесток тугой, сахароносный,
Харвары сахара, что собран с розы росной?
Где руки, что плели среди дворцовых стен
Серебряных тенет благожеланный плен,
И розы-сладостной к щеке прикосновенье,
И гиацинтов кос плетенье, расплетенье?
О, где объятий жар, где ласковость Луны
В безлюдье, в сладкий час полночной тишины,
И кубок, данный мне с приветом и любовью,
И час, когда я ник к блаженства изголовью?
Слова, что молвил я, слова, что слышал я, —
Мне сон их нашептал или мечта моя?
Твердят мне: «Весел будь. Ты — солнце; ни обида,
Ни скорбь не омрачат древнейший трон Джемшида».
Но как же наполнять мне сладким смехом рот?
Ютятся стоны в нем; им наступил черед.
Кого мне призывать? К каким взывать усладам?
Злой ветер пролетел моим весенним садом.
«Ты малодушен был!» — смеется надо мной
Рассудок мой, дразня, мой разжигая зной.
Враги отсутствуют — расти удачи стали,
Мой друг отсутствует — и множатся печали.
Незоркий соловей! Твой неудачлив рок:
Ты гнездный пух сменил на шелковый силок.
Без пользы я стремлюсь к садам великолепья:
Дал ноги оковать я золотою цепью.
Мне цепи не сорвать! Узка моя стезя!
Мне с цепью улетать к возлюбленной нельзя!
Коль дела об одной мы с сердцем не рассудим,
То как же, царствуя, страдать по стольким людям?
Сто утешителей мне надобно иметь.
Сто горьких горестей возможно ли терпеть?
Я на себя с ослов перелагаю грузы,
Посмешищем ослов от этой став обузы.
И солнце и луна — они горят костром,
Сдружившись над земным раскинутым ковром.
Рассеянна душа, — и мраком все одето,
Рассеян сердцем был, — и вот не стало света.
Пусть полон синий сад цветущих звезд игрой, —
