талантом, трудолюбием да верностью не обойтись. И нечего Бога гневить. Ему Самому ведать
значение тебе порученной партии.
Здесь Никита на какой-то, не поддающийся измерению, срок провалился в области, неведомые
времени. Из густой желейной прострации его изринул глухой выстрел за окном. Он вздохнул,
машинально подхватил с шахматной доски безголового ферзя, повертел его между пальцами,
соскоблил ногтем остатки темного лака. Оркестр тишины перешел к пронзительным пассажам. А
Никита все барахтался в вакууме опустевшего вдруг собственного Я, пытаясь ухватиться хоть за
какой-нибудь образ, способный объяснить его пребывание в данной точке пересечения времени и
пространства. И тогда отчаянность, подрядив воображение, вычертила овал лица с той плавностью
линии, которая ручается за присутствие в характере преобладающего добросердечия, но не исклю-
чает волевого начала; затем появились потускнелые, мглистые от перевиданных утомительных
житейских оказий, глаза под тяжестью прямых бровей, по-славянски потешно-обаятельный нос, и
простой очерк рта, теряющий свою важность в лице от прикрытия русых усов и слишком уж
значительной туманной усталости глаз. Портрет был завершен русыми вихрами, мальчишеской
беспечности которых изумлялась густая проседь. Он. Да, он подкормил надежду Никиты: похвалил
его слог и фантазию, которые якобы обладают той магией убедительности, что позволяет создать
свой собственный мир, ибо творение небесного демиурга порой слишком уж сложно и тягостно.
Вольно же было ему витийствовать... никогда не оплачивавшему своего творчества жизнью в
дерьме. Но для Никиты собственная жадная грязная жизнь (он чувствовал) истощала свои жалкие
подарки и требовала теперь за них полного воздаяния. Что же, оставалось, положив спрошенную
цену, оставить навсегда прельстительные игрушки: творчество, честолюбие, надежду...
За окном громыхнул еще один выстрел. Как и первый, он не втесался в сознание Никиты, но им
вдруг овладела такая необъятная сонливость, что поколебать ее жестокую власть не смогли бы ни
только выстрелы, но и громозвучные взрывы. Никита направился к своей сиротливой койке,
охваченной широкими обшмыганными полами черного пальто, и начни сейчас рушиться потолок, он
ни за что не изменил бы курса.
В городе расплывалась исполинская грузная ночь, и, кто спал, кто не спал... всяк по мере сил
послушливо исполнял ему лично назначенные задачи. Ведь, если одному трудиться до кровавого
пота — другому лодырничать, кому грешить, — кому праведность свою укреплять, и не выхватить у
ближнего вечное его предначертание, поскольку… ничего нельзя содеять дважды, не правда ли? Да
никто и не спорит. Живем здесь, потому что это все, на что мы способны.
Ночь. В свисте пронизывающего ветра, в горечи растоптанных мертвых листьев, как удавалось
ей чувствовать себя столь уютно, что ни мутный свет фонарей, ни тем более беспредельно
отдаленное сияние редких звезд не могли посягнуть на ее невозмутимое величие? И даже когда
серая заря измазала восток, мрак, похоже, ничуть не дрейфил перед восходящим днем, не
тушевался, он и не думал пасовать — лишь отливался в иные, весьма неожиданные порой формы.
Меж тем утро настало, потребовало и у тех, кто чутко дремал единственный час, и у тех, кто
храпел во все носовые завертки, дальнейшего исполнения им предписанных индивидуальных
8
функций. Функции Аллы Медной в этот день начинались с того, что она, разодрав склеенные сном
веки, должна была ленивыми толчками замлевшей ноги разбудить свернувшегося калачиком мужа и
отправить его готовить завтрак. Затем она должна была напиться в постели кофею с хрустящими
тостами, на которые заботливая рука Евгения Глебовича положила толстый слой шоколадного
крема, принять душ и тогда приступить к макияжу, за которым Алла устанавливала одну из кар-
динальных ролей в деловой стратегии. В это время супруг, стараясь сделаться еще незаметнее, чем
то ему было назначено природой, в дальней Славкиной комнате (сына он отводил в детсад к
половине восьмого и опять ненадолго ложился спать) беззвучно собирал свои манатки, ведь он тоже
был занят в издательском деле. За три минуты до ухода на работу он являлся пред нарисованные
очи супруги Аллы, и та, окинув его оценивающим взглядом, давала пару четких советов
относительно ладности его гардероба, либо сама поправляла какую-нибудь деталь.
Алла Медная ездила на работу уже в кожаном пальто с оторочкой из чернобурки, но еще в
метро. Ощущение такого диссонанса не могло не угнетать, но она лишь плотнее стискивала зубы, до
скрипа, до хруста, и повторяла, как молитву: “Я добьюсь! Я вырву у судьбы причитающийся мне клок
счастья! Чего бы это ни стоило! Чего бы ни стоило!” Собственно, это и была ее молитва. Рабочий
день в редакции начинался в десять. Как лицо, любезное главному редактору, Алла получила
санкцию являться на работу к двенадцати. Позже ее, к часу дня, приходили только начальники
отделов да зам главного. Сам возникал в кабинете в два пополудни. Сегодня наступления этого
срока Алла ждала с трепетом замершего в стойке пойнтера, недаром же раскрашиванию лица был
отдан лишний час, не случайно на ней короткая замшевая юбка, туфли на высоком каблуке, хорошо
натянутые чулки (она отлично знала, как важно иметь хорошо натянутые чулки!) и лифчик с таким
жестким каркасом, что и грудь семидесятипятилетней старухи заставит посвежеть годков, эдак, на
шестьдесят. Бедняжка, кого она намеревалась обмануть! Имярека Имярековича Керями! Увы, когда
желание слишком велико, зачастую трезвому взгляду суждено сгибнуть. “Только не лезть к нему
первой с просьбами. Так... потом, между прочим вставить... как он сам это делает...” — жарко
шептала себе самой Алла, и щеки ее, и грудь, и руки пылали. Наконец в пластиковой коробочке
селектора, стоявшей на ее столе, закопошился почти кокетливый кашель, и вслед за тем механиче -
ский, но все равно ласковый голос возговорил: “Добрый день, деточка! Заскочи ко мне на минуточку”.
Красные пятна выступили бы на лице Аллы, если бы оно не было предусмотрительно покрыто
пудрой. Заглянув в зеркало и убедившись, что косметическая живопись все еще достаточно свежа и
выражает те чувства и мысли, которые Алла и намеревалась с ее помощью передать, она грациозно
и неторопливо выползла из-за стола, собрала в стопку побольше всяких бумаг, чем собиралась
экспонировать проделанную работу, и, возможно, несколько избыточно игриво цокая каблучками,
направилась в уютный форт властелина редакционных жребиев.
— Вы меня хотели?— свое появление в кабинете Алла решила ознаменовать фривольной
шуткой.
Она, сколь могла задержалась в дверном проеме, подозревая, что в обрамлении полированного
косяка должна напоминать достославную черную фигуру с Серовского полотна; досадно, что пухлая
стопка бумаги в руках не позволяла добиться безупречного сходства.
9
— А-йа-йа, моя лапочка! Входи, входи, - оторвался от каких-то своих канцелярских занятий
Имярек Имярекович; забота на лбу и лоснистых щеках тут же изгладилась, и крупные розовые
выпуклости его лица бесстыдно нацелились на Аллу.
То был недурной знак. Алла закрыла дверь, при этом два-три явно излишних раза передернув
бедрами, и широким шагом прошествовала к массивному темному, с бронзовыми фитюльками,
столу своего шефа. Следуя тщательно обдуманной тактике—с места в карьер,— она обошла
помпезно-траурный стол, положила на него бумаги и, приблизившись к руководителю вплотную,
прижалась к его плечу... Безгреховный писатель, воспользовавшись эвфемизмом, сказал бы:
прижалась к его плечу низом живота. Имярек Имярекович пододвинул к себе стопку Аллой
предоставленных бумаг... Вернее, действия его рук были скоординированы так: левая
пододвигала и раскладывала листы, а правая юркнула под черный замш Аллиной юбчонки и
фундаментально обосновалась там. По сути дела, в этой мизансцене и проходил весь
последующий эпизод, весь их рабочий диалог.
— Это рецензийка. Это статеичка. Это что у нас? Это опять статеичка,— бубнил себе под нос
Имярек Имярекович, на секунду не отрывая прозорливого взгляда от стола.— Золотко мое, а это
что? Что за такое заявленъице?
— Это мое заявление,— отвечала Алла твердо, но не без почтительного легкого дрожания в
