Наконец-то из тьмы сквозь снежную круговерть проступили посадочные огни, колеса чиркнули о бетон, налетевший шум снятых с упора винтов прозвучал для Ершова, как грохот тюремных засовов. Долго ползли они вверх к вокзалу по рулежной дорожке против тугого напора снега и ветра, ориентируясь по огням, едва угадывавшимся сквозь пляшущий снег.
Ершов вылез из самолета и пошел за Бакшеевым в незнакомый аэропорт, к незнакомым людям. Изредка Бакшеев оглядывался, что-то кричал, но из-за ветра нельзя было понять что. У Ершова было ощущение, будто попал он на край света. В диспетчерской Бакшеева окружили усть-кутские летчики, еще какой-то незнакомый авиационный народ. Они о чем-то спрашивали его, смеялись. И Бакшеев смеялся и что-то отвечал. Ершов уловил: уважение, которым пользовался его командир, распространяется и на него. То обстоятельство, что он второй пилот Бакшеева, подняло его в собственных глазах. Ершов приободрился и уже веселее смотрел вокруг.
Поселили их в трехэтажной холодной гостинице, которая обмороженной стороной смотрела в заснеженную тайгу, а другой, с наполовину заледенелым окном, – на столовую. Разглядывая аэропорт в свободную ото льда полоску стекла, Ершов увидел кружащие по перрону снегоуборочные машины, чуть дальше сквозь снег – стеклянный зонтик диспетчерской, а за ней сплошной снежный полог, срывающийся в темноту. Ему казалось, что там, за снежным пологом, ничего нет, что и в самом деле это край света, хотя на карте, которую расстелил на столе Бакшеев, вокруг Усть-Кута на север значилась твердая земля с поселками и городами.
– Завтра с утра полетим в Мирный, – сказал Бакшеев, ткнув пальцем в карту. – Со связью там плоховато, местность безориентирная. Так что прошу готовиться как следует. Что непонятно – обращайтесь ко мне.
– Выходит, полетаем здесь, а потом хоть на Луну, – оторвавшись от окна, заметил Ершов.
– Ты пока что по земле научись ходить, – Бакшеев неожиданно улыбнулся и стал проверять, что взяли летчики с собой в командировку, вплоть до мыла и зубных щеток. Увидев в портфеле Ершова бельевую веревку, улыбнулся вновь: – Вот теперь вижу, готов…
Ершов долго не мог уснуть. Среди ночи не выдержал, встал, оделся и вышел из гостиницы. Ветер стих. Совсем рядом, навалившись на кончики антенн, лежало серое, похожее на лохматого пса северное небо. Чудилось: оно принюхивается, присматривается к нему, желая понять, свой он или чужой, надолго ли пожаловал в эти края. Сколько прошло времени, Ершов так и не заметил. Но вот где-то внизу, за вокзалом, деловито затявкал мотор, и тотчас словно по команде в диспетчерской вспыхнул свет.
Ершов вернулся в гостиницу. Пора было готовиться к полету.
И пошли летные денечки. Вставали рано. Глухим утробным голосом поднимал их бакшеевский будильник. А следом за ним подавал голос и сам хозяин.
– Пятнадцать минут на туалет, потом – в столовую. Соберемся у врача, – громко командовал он.
Ершова удивляла кажущаяся нелогичность поступков командира. Кроме них в Усть-Куте работало еще несколько экипажей. Если кто-то планировал лететь до Якутска, то Бакшеев велел искать груз до Нижнеангарска или Киренска. Ершов не мог понять Бакшеева, ведь рейс в Якутск выгоднее, расстояние до него дальше, а значит, и заработок больше.
– Полетаете с мое, поймете, – говорил Бакшеев. – Все от обстановки зависит. Якутск, что фальшивая монета, топлива там не подвезли – раз, погода дрянь – два. Здесь как в шахматах – порой пешка ферзя стоит, хотя он и дальше бьет.
По вечерам Бакшеев ставил на плитку чайник, доставал из тумбочки печенье.
– Давайте присаживайтесь, – приглашал он. – Поговорим.
Летчики садились за стол, зная: сейчас последует разбор полетов, где каждому достанется на орехи. Обычно первым командир принимался за бортоператора Пнева.
– Аркаша, – негромко говорил он, – ты чего это утром на метеостанции делал?
– Анализировал погоду, товарищ командир, – быстро отвечал Пнев, – чтоб знать, куда грузить самолет.
– Аркаша, я тебя прошу, не делай больше этого. Когда начинает анализировать погоду бортоператор, жди беды: или перегрузишь самолет, или улетим без сопроводительных документов.
Радиста Бакшеев пропускал из тактических соображений. Делать замечания Макаревичу – все равно что тревожить осиное гнездо. Штурмана Вторушина он чаще всего хвалил, подчеркивая, что без штурмана они бы пропали, заблудились, сели бы не на тот аэродром.
– Вы ведь в полете что делаете? – незлобиво ворчал он. – Спите. А он ведет самолет. Я бы на вашем месте ползарплаты отдавал ему. Хороший штурман летит впереди самолета, – подняв палец, продолжал он, – мысль у него опережает действия. Средний летит в самолете, ну а плохой – сзади.
После этих слов Бакшеев хитровато косил глазами на Ершова.
– А о втором пилоте нужно говорить особо…
Первые дни Бакшеев не трогал Ершова. «Приглядывайся, запоминай», – советовал он. Ершов приглядывался, запоминал, да не то, что надо. Но Бакшеев не спешил с замечаниями.
– Хватит, Вася, пассажиром сидеть, – сказал он как-то после полета, – пора и за дело. Сделаем так: разделим обязанности пополам, я лечу в одну сторону, ты в другую.
Первый свой полет Ершов закончил грубой посадкой, от которой у Самокрутова лязгнули зубы. Бакшеев промолчал. Но в другом полете повторилось то же.
– Командир, ты, может быть, железный, но пожалей меня, я хочу до пенсии долетать! – взмолился Самокрутов. – Не давай ему сажать самолет.
– Я не дам, другой не даст, где же он научится? – миролюбиво ответил Бакшеев. – Пусть учится.
Тогда Ершов стал на посадке боковым зрением следить за Бакшеевым. Не мог тот сидеть спокойно, когда что-то шло не так. По движению губ, взмаху ресниц, внезапному жесту командира Ершов угадывал, что нужно делать в следующую секунду. Фактически, не вмешиваясь в управление, Бакшеев вел самолет. Первым об этом догадался Самокрутов.
– И чего ты глазами на командира косишь? На чужом горбу хочешь в рай попасть? Не пойдет. Ты посмотри, командир, ерш самарский что вытворяет! По губам тебя читает.
– Что вы сочиняете? – обиделся Ершов. – Я сам лечу, скажи, Иван Михайлович!
– Хорошо, проверим, – подумав немного, сказал Бакшеев.
В следующем полете он вдруг объявил, что командир, то есть он, выведен из строя, и, сложив руки на груди, закрыл глаза. Точно живое существо, самолет тут же показал норов: рванулся в сторону, и Ершов не сразу укротил его. А посадка и вовсе не удалась. Ершов поздно начал выбирать штурвал, самолет ткнулся колесами в бетон и дал «козла». Бакшеев вмешался немедля и досадил машину.
– Виноват, не получилось, – бросил Ершов, ни на кого не глядя. – Но я уже понял, все понял, в следующий раз посажу.
– Куда? В тюрьму? – поинтересовался Самокрутов. – Пожалуй, рано.
– Да, – рассмеялся Бакшеев, – я и не знал, что могу заменить всю приборную доску. Так дело не пойдет. Ну ладно, мы груз возим, груз он ведь не жалуется. А если пассажиров? Да они тебя после такой посадки побьют. Вот, я помню, в Киренске случай был. Приложил самолет летчик, а у пассажира – инфаркт.
– Турнуть его из экипажа, – неожиданно заявил Самокрутов.
– Турнуть, говоришь? – Бакшеев приподнял бровь. Он уловил: еще немного – и в экипаже начнется разлад, а этого допустить нельзя. Огонь надо тушить, пока он еще не разгорелся, иначе будет поздно. – За что же его выгонять? Выгнать никогда не поздно. Научить – вот беда – не всегда можем. Летчика сделать легко, а человека…
Свободными у экипажа оказывались те вечера, когда Бакшеев писал письма Тане. Тут ему требовалось полное одиночество. Он доставал школьную тетрадь, вырывал листки и чинил карандаш. Летчики молча переглядывались и начинали потихоньку собираться…
– Я вам мешаю? – Бакшеев приподнимал голову и смотрел далекими глазами.
– Нет, что вы! – отвечал Ершов. – Мы пойдем телевизор посмотрим.
– Ты, Вася, посиди со мной, – просил он.
Сам не зная почему, но Бакшеев с каждым днем все сильнее и сильнее привязывался к Ершову. Сколько через его руки прошло молодых летчиков? Он уже сбился со счета. Разные были ребята – и плохие, и хорошие, каждого он чему-то учил, чему-то учился у них сам, многие из них теперь уже летают самостоятельно. А сколько ему осталось летать? Он чувствовал – немного. И теперь на каждого нового второго пилота он смотрел как на последнего своего подопечного.
– Вот, никогда не писал писем, не думал, что такая это трудная работа, – поглядывая на раскрытую тетрадь, вздыхал Бакшеев. – Здесь все распухло от разных мыслей, – он стучал пальцем по голове. – Как ты думаешь, уйдет она от меня?
– Кто? – спрашивал Ершов.
– Кто-кто? Дочь. Таня.
– Да разве от такого отца уходят? Ты это, Иван Михайлович, выбрось из головы. Она тебя любит, сам видел.
– Уходят, брат, уходят, – Бакшеев тяжело вздыхал. – Раньше я тоже думал: что мое – то мое, никуда не денется. У других может деться, а у меня – нет. И, честное слово, было отчего. Молодой, здоровый, удачливый. Казалось, весь мир для меня: жена-красавица, дочка… И вдруг – все как мыльный пузырь лопнуло.
