и хочешь подружиться со страстными любовницами, чтобы почувствовать
себя желанным в том тайном клубе, членами которого
они все являются*.
Свое детство Хьюго провел прямо на улицах, где
пустота в карманах сочеталась с пустотой духовной.
Для ребенка время ползет медленно, но потом начиО
нает лететь так стремительно, что становится очень
трудно заметить все происходящие изменения. НаО
ступает прогресс. На улицах положили асфальт, гаО
зоны ухожены, домашние животные накормлены. Но
своей жизнью мы называем другие образы, всплываО
ющие и снова исчезающие в этом странном повествоО
вании. Люди, среди них есть родственники, добрые и
не очень, приходят и уходят, и только неразрывное
течение времени помогает понять смысл всего проО
исходящего. КакимОто образом чувства поэта, место, где прошло детство, соседи — все это определяет ход
вещей.
Если поэт считает свою жизнь несчастной, то
отпечаток этого состояния несет на себе и место его
рождения, начало его жизненного пути, омрачая его
светлые детские мечты. Однако Хьюго, (да и Ретке
тоже), когда наступают тяжелые дни, все же возвраО
щается к месту, которое он покинул, чтобы получить
* «What Thou Lovest Well, Remains American», in Making CerА
tain It Goes On: The Collected Poems of Richard Hugo, p. 48.
Анализ случаев из литературного творчества
153
какиеОто скрытые указания, кто же он такой и что
представляет собой его жизнь. Даже теперь «скукой, которая была их болезнью, ты расплачиваешься за
лишний кусок пищи». Вряд ли ктоОто задумает соО
вершить длительное странствие в неизвестное без
достаточных на то ресурсов. Но поскольку мы знаО
ем, что друзья и любимые совершают собственное
странствие и могут пройти с нами лишь часть пути, поэт вынужден хранить осколки воспоминаний, чтоО
бы греть ими свою душу.
И Хьюго, и Ретке становятся членами «тайноО
го клуба», о котором говорится в последних строках
приведенного выше стихотворения. Это сообщество
людей, ресурсы которых находятся на исходе и коО
торые вынуждены перегруппироваться, чтобы поО
лучить тем самым опору для собственных мифов.
Джеймс Хиллман писал, что все биографические
истории по большей степени вымышлены*. РеальО
ные факты нашей жизни значат намного меньше,
чем то, как мы их запоминаем, как интериоризируО
ем, как они влияют на нас и как мы с ними работаО
ем.
Каждую ночь бессознательное перебирает остатО
ки дневных впечатлений, запуская тем самым проО
цесс мифотворчества. Память пытается удержать, зафиксировать нас на детских переживаниях, или
же обманывает нас при первом возможном случае.
Возвращение к событиям детства, реальное или воО
ображаемое, помогает человеку поОвзрослому отО
нестись к этой мнимой реальности. Посетите свою
школу, классную комнату с партами для малышей, прогуляйтесь по забытым коридорам, по спортивО
ной площадке, казавшейся когдаОто огромной,— все
уменьшилось в размере. Итак, взрослый может ассиО
милировать детские травмы, если он возьмет за руку
своего внутреннего ребенка и с позиции зрелости,
* Healing Fiction.
154
Глава 4
знающей свои сильные и слабые стороны, заново заО
пустит процесс проработки чрезвычайно болезненО
ных или, наоборот, очень приятных воспоминаний.
Единственное, что каждый должен иметь при
себе на подступах к Перевалу,— это ясное понимание, что он совершенно не знает, кто он такой, что вокруг
нет никого, кто мог бы его спасти, ни папы, ни мамы, и что все его спутники по жизни будут делать все
возможное для собственного выживания. Осознав, что он оказался в критической точке, человек может
проработать все виражи и зигзаги своей жизни, чтоО
бы найти нити, связывающие его прошлое с настояО
щим.
Дайана Уэйкоски хочет понять, кто она такая,
рассматривая фотографические отпечатки своего
прошлого:
Моя сестра в хорошо сшитой шелковой блузе
протягивает мне
фотографию отца
в морской униформе и белой фуражке.
Я говорю: «Ведь эта фотография всегда стояла у
Мамы на туалетном столике».
Сестра делает бесстрастную мину, исподтишка глядя
на мать,
печальную, неряшливо одетую, грузную женщину,
обвисшую,
как матрац Армии Спасения, но без разрывов и дыр, и говорит: «Нет».
Я снова смотрю
и вижу у отца на пальце обручальное кольцо,
которого он никогда не носил,
когда жил с матерью. И на снимке подпись:
«Моей дорогой жене,
с любовью,
Морской волк».
И тогда я понимаю, что фото, должно быть,
принадлежит его второй жене,
к которой он ушел, бросив мою мать.
Анализ случаев из литературного творчества
155
Мать говорит, и ее лицо спокойно, как безлюднаячасть
штата Северная Дакота:
«Можно, я тоже взгляну?» —
и смотрит на фото.
Я смотрю на свою нарядную сестру
и на себя, одетую в синие джинсы. Неужели
мы хотели обидеть мать,
разглядывая эти фотографии в один из тех редких
дней, в которые мне удается навестить семью? При
этом ее лицо выражает любопытство; это не ее обычО
ная ехидная горечь,
а нечто настолько глубокое, что не находит своего выО
ражения.
Я повернулась, сказав, что мне нужно идти, поскольку
договорилась пообедать с друзьями.
Но по пути от Пасадены до Уиттьера
я думала о выражении материнского лица; о том, что я
ее никогда не любила; о том,
что отец ее тоже не любил. А также о том, что я
унаследовала
ее громоздкое неуклюжее тело
и каменное лицо с челюстями бульдога.
Я веду машину, размышляя об этом лице.
Калифорнийская Медея Джефферса вдохновила меня
написать стихи.
Я убила своих детей,
но как только я меняю полосу на шоссе, обязательно
глядя
в боковое зеркало, и вижу образ:
это не призрак, а тот, кто всегда со мной, как фото в
бумажнике возлюбленного.
Как я ненавижу свою судьбу*.
Фотографии, в отличие от облегчающего бальзаО
ма забвения, будоражат бессознательное, выхватывая
и вытаскивая из него воспоминания. Старая фотограО
фия сталкивает друг с другом трех женщин — мать,
* «The Photos» , in Emerald Ice: Selected Poems 1962–87, p.
295–296.
156
Глава 4
сестру и поэтессу. За глянцевой поверхностью смутО
но ощущаются старые травмы и старые конфликО
ты. Поэтесса скользит во временной размерности, как ребенок, ступивший на гладь замерзшего пруда, не зная, где лед выдержит, а где — предаст, но упорО
но стремится перейти на другую сторону. В другом
стихотворении Уэйкоски рассказывает, что считала
Джорджа Вашингтона своим приемным отцом, так
как ее родной отец был «тридцатилетним главным
морским старшиной, / никогда не жившим дома»*.
Она почувствовала родство с мужчиной, который в
прошлом жил в штате Вернон, а также присутствоО
вал на долларовой купюре и в ее детской памяти, ибо «отец сделал меня той, кем я стала, / одинокой
женщиной / без целей, / такой же одинокой, как в
детстве / без отца»**.
Уэйкоски сравнивает свою мать, равно как и
Хьюго — своих старых соседей, с матрацем Армии
Спасения, с безжизненной пустотой Северной ДаО
коты, причем делает это в недоброжелательной,
злобной манере. Хорошо одетая сестра противопосО
тавлена ее собственному «джинсовому Я». Когда
она едет домой, где бы он ни находился, она едет
в одиночестве. Каждый из них: главный морской
старшина, мать, сестра, сама поэтесса — одинокие
люди, на какоеОто время соединенные судьбой.
В отличие от Ретке, который может найти поддеО
ржку у трех женщин, работающих в теплице, или от
Хьюго, который может удовлетворить свой голод
даже гнетущей скукой, Уэйкоски знает, что обраО
щение ко времени, когда была сделана фотография, или к изображенным на ней людям не прибавит ей
ни дополнительных сил, ни душевного комфорта,
ни ощущения заботы. Она кается, что не могла люО
бить ни свою мать, ни главного морского старшиО
* «The Father of My Country», ibid., p. 44.
** Ibid, p. 48.
Анализ случаев из литературного творчества
157
ну. Но ее сопровождает образ матери, который она
различает и в боковом зеркале автомобиля, и в своО
ем собственном изображении. Она проделала путь
от Пасадены до Уиттьера, передумав за это время
о всякой всячине, но материнский образ все время
смотрит ей вслед.
Как и другая трагическая женщина, Медея, коО
торая оказалась под гнетом проклятия, поэтесса посО
тавила крест на всех своих скрытых возможностях.
Она творила свою жизнь, исходя из травматического
видения самой себя. Чем больше она старается позаО
