– Побойся бога, Фрол Кузьмич, подумай-ка: где Астрахань, где Ярослав!
– Путина великая.
– Как не великая! Переть да переть... Посудина твоя гружена тяжело. Утрем поту, хлебнем слезы...
– Дойдем полегоньку.
– Легко сказать!
– Дойдем, где способными ветрами, где как.
– Вестимо, пойдем так дойдем... Мы тебе, Фрол Кузьмич, уважим, да и ты нас, твоя милость, копейкой не прижимай.
– Стоните, сударики, не стоните, а из меня и гроша ломаного не выстоните.
– Ну, по шести рублев с полтиною...
– По три рублика на рыло, да накину вам на пропой по медному пятаку.
– По шести рублев.
– Трешница.
– Пять с полтиной.
– Трояк.
– Пять рублев.
– Трынка.
– И по четыре не дашь?
– Не дам.
Бурлаки переглядывались, шептались, и гусак, хлеснув шапчонкой о землю, невесело выговаривал:
– Эх, где наше не пропадало! Плыть – так плыть!.. Давай, хозяин, гладь дорогу.
Купец выставлял угощенье, ватага пропивала свою волю. [36/37]
Гуляли день, гуляли ночь, дурными голосами орали пропащие песни.
На заре гусак поднимал зыком:
– Хомутайся!..
Артельный козел привозил с баржи бочонок вина полугарного, и бурлаки, похмелившись, впрягались в хомуты.
– Берись!
– Взяли.
– Ходу!
– Разом, эх, да!..
Тяжел первый шаг, а там – влегли и пошли, раскачиваясь, пошли, оставляя на мокром песке клетчатый след лаптя. Набегала шаловливая волна, зализывала бурлацкий след.
Секли бурлаков дожди, сушил ветер.
На тихих плесах шли ходко, верст по сорок в пряжку, а на перекатах и у бычков – где вода кипмя кипела – маялись, сволакивая порою посудину с камней или с отмели.
С-за угла копейку срубим,
На нее краюху купим...
Э-эй, дубинушка, ухнем!
Э-да зеленая сама пойдет!
Дернем
подернем...
Дернем
подернем...
да еще разок
поддернем...
Идет-ползет!
Ух
ух...
Ух
ух...
Уу
ухнем!..
Бывало и так. Ночью с берега кричали:
– На барже-е-е-е-е-е-е!..
Караульный не вдруг отзывался:
– Што орете?
– Нам самого.
– Спит.
– Ну, Сафрон Маркелыча.
– Спит.
– Буди.
– Пошто?
– Буди давай!
Слышно было, как караульный, шаркая босами, проходил на корму в жилое мурье. На борту появлялся старый прикащик, гладко зевал в непроглядную темень и окликал: [37/38]
– Кто там? Чего там?..
– Сафрон Маркелыч, яви божеску милость, выстави по чарочке... Зззадрогли!
– Не припас, не обессудьте.
– Ну, хошь полупивца по ковшику, погреться.
– Не наварил, не прогневайтесь.
Бурлаки снимали шапки.
– Удобрись.
– Зззадрогли!..
– Выкати хошь бочонок квасу пьяного.
– И квасу не наквасил, не взыщите.
– Што ж, пропадать?
– А вы, глоты, зачерпните водочки из-под легкой лодочки да вскипятите, вот вам и грево.
– Эх, рядил волк козу .................................................................................................
Сафрон Маркелыч, выслушав их богохульную брань, сплевывал, мочился прямо за борт и, дернув, уходил к себе в мурье.
– Вишь, распирает черта. С хозяином поди гороху наперлись, а нас на рыбке держит. – Бурлаки кутались в лохмотья и рогожи, гнулись на холодном песке, кляли белый свет...
Чуть зорька – гусак поднимал:
– Хомутайся!
Укачала уваляла,
Нашей силушки не стало.
Дубинушка, ухнем!
Зеленая сама пойдет...
Идет
пойдет...
Идет
пойдет...
Идет
пойдет...
Сама пойдет...
Дернем
поддернем...
Дунем
грянем...
Да еще разок
У-у-ухнем!..
Солона ты, слеза бурлацкая!
Приходили до места, – мясо на плечах ободрано до костей, деньги забраны и прожиты, лапти стоптаны, рубахи вшами съедены.
Вязали плот и опять сплывали на низ.
По Волге, Каме и Оке
по Дону, Днепру и Волхову
шли бурлаки, погрязая в болотах,
утопая в песках, дрожа от холода и задыхаясь от жары. По всем рекам русским, подобна надсадному храпу, кружила песня да трещали хребты бурлацкие... [38/39]
Летела Волга празнишная да гладкая...
На стрежне играли солнечные скорые писанцы. Ветришка по тихой воде стлал кошмы, гнал светлых ершей. На перекатах взметывался жерех, гоняя мальтявку. Там и сям, как рыжие бычьи шкуры, были раскиданы песчаные отмели.
Над Волгой город
в городе торг.
Лавки меховые с растянутыми на рогатках звериными шкурами, прилавки с сукнами и белеными холстами, да межлавочья заезжих купцов и ремесленников.
Широкие скамьи были завалены калачами, кренделями и подовыми маслеными пирогами.
От рыбных шалашей несло злой вонью, крутили носами и отплевывались проходившие именитые горожане.
Телеленькали на церквах колокола и колокольцы, крепкий хмель бродил в толпе.
Ряд шорный, ряд бондарный, ряд горшечный, ряд блинный. Люду празнишного – не продохнуть.
Бочки квасные, корчаги с говяжьими щами да киселями. Высоко взлетали качели с хохочущими девками и парнями.
Баба-ворожея гадала на бобах, две девоньки-подруженьки глядели ей в рот и от страха дух не могли перевести.
Ребятишки на разные лады дули в глиняные свистульки, кровопуск ржавой бритвой отворял кровь стрельцу.
Божба торговых людей, крики охрипших за день зазывал. Старуха-лепетуха продавала наговорную траву.
Табунами валили нарядные девки, грызли сладкие рожки, щелкали орехи. Поводыри водили слепцов.
В стороне от торгу, на поляне дымились ямы дегтярей и смолокуров. В черных кузницах сопели горны, тюкали молотки.
Ползли калеки и нищие, голося песни скорые и песни растяжные. Пьяница храпел под лопухом у забора.
До ушей перемазанный купоросными чернилами подьячий, в долгополом, оборванном собаками кафтане и в шапке клином, набивался за медный трешник хоть на кого настрочить жалобу, кляузу или донос.
Одну зазевавшуюся девку окружили бурлаки. Вихрастый буян ухватил ее за наливные груди и крикнул:
– Ребята, ведьму пымал!
– Отзынь, ирод|
– Ведьма.
– Што ты, злыдень, напустился? Поди прочь!– отбивалась девка. – Я скорняка Балухина дочка.
– Рассказывай, сарафаночка! Али забыла, – видались мы с тобой в крещенскую ночь на Вакуловой горе?
– Пусти, змей! [39/40]
– Ведьма! Загоготали бурлаки:
– А ну, погляди, нет ли у ней хвоста? Буян облапил красавицу, завернул ей юбки на голову и, шлепнув по румяному заду, крикнул:
– Крещена!
Плачущую девку отпустили, а сами со ржаньем и шутками гурьбой повалили в кабак.
Окруженные стражей стрелецкой, брели колодники – выпрашивали подаянье, под звон и грём кандальный со скорым причетом и завывом распевали псалмы и жалобы:
Гнием мы и чахнем
В стенах тюрьмы.
Нас гложут и душат
Исчадия тьмы,
Не виден закат нам,
Не виден восход.
Православные братья,
Пожалейте сирот...
Кто бросит тюрьмарям пирог обкусанный, кто – яблок-заедок, кто – чего.
Приехавшие из дальних заволжских скитов молчаливые монахи толкались в народе, выменивали товары на иконы и книги рукописные.
