Однако проповедь отвращения к «внешним жизненным благам» удивительным образом уживалась на страницах «Вех» с самым грубым, пошло-мещанским культом личного благополучия, волчьего эгоизма и наслаждения жизнью, который они противопоставили общественным идеалам. «Эгоизм, самоутверждение — великая сила,— вещали „Вехи",—именно она делает западную буржуазию могучим бессознательным орудием божьего дела на зем
ле». Высмеивался «странный аскетизм» революционной молодежи, ее нежелание «эгоистически» радоваться жизни, наслаждаться «свободно ее утехами». Выдвигалось требование покончить с «деспотическим» предрассудком, что «думать о своей личности — эгоизм, непристойность...» [395].
Обращение к «здоровому эгоизму» было не чем иным, как призывом к революционной молодежи отказаться от политики, которая должна являться уделом «взрослых», ве- ховски-благоразумных, либеральных политиканов, знающих, что такое «политический реализм», «историческая терпеливость» и т. п. Пожалуй, самым ненавистным для «Вех» было то, что во главе революционного движения стояла преимущественно молодежь. «Духовная пэдо- к р а т и я,— писал Булгаков, придумавший этот термин, который означал у него господство детей,— есть величайшее зло нашего общества...» Его приводила в неистовство «противоестественная гегемония учащейся молодеяш» в революции. Раньше, как более тонко и вкрадчиво писал Изгоев, студенты были чуть ли не единственной группой образованных людей, боровшихся с правительством. Но «теперь со студенчества эта непосильная для его молодых плеч задача снята, и общество требует от него другого: знаний, работоспособности, нравственной выдержки» [396].
В качестве исходного пункта политической программы и тактики контрреволюционного либерализма «Вехи» открыто провозгласили приспособление к царизму и реакции. Лозунг социал-демократов о свержении монархии, доказывал Струве, является «бездонным легкомыслием». Революционная интеллигенция «неделовита, легкомысленна в политике», не понимает, что политику нельзя сводить к борьбе классов. Сводить же ее надо к компромиссу — таков центральный лозунг «Вех». Современное конституционное государство, писал Кистяковский, основано на социальном, политическом и правовом компромиссе, устраивающем все классы и партии, в том числе и социалистов. Именно «это и позволяет социалистам, несмотря на принципиальное отрицание конституционного государства как буржуазного, сравнительно легко с ним уживаться и, участвуя в парламентской деятельности, пользоваться им как средством». Все прежние лозунги и средства борьбы русской революционной интеллигенции после манифеста 17 октября, ставшего «порогом новой русской истории», должны быть оставлены[397][398].
С появлением «Вех» поворот либеральной буржуазии к контрреволюции, распад и развал среди попутчиков революции получили идейное обоснование и программу. Ренегатство было объявлено политическим прозрением, подлое и трусливое приспособление к реакции — подлинным мужеством. Веховцы, писал В. И. Ленин, не просто «применялись к подлости... Они сами по своему почину... построили свою теорию „подлости44» 90. Эту «теорию» восприняли и ликвидаторы. Таким образом, на деле создался единый фронт от Столыпина до ликвидаторов. Последние своей проповедью отказа от революции, борьбы с революционной партией пролетариата способствовали сохранению атмосферы реакции. «Независимец (ликвидатор.—
А. Л.)...,—указывал В. И. Ленин,— работает рука об руку со Столыпиным: Столыпин физически, полицейски, виселицей и каторгой разрушает нелегальную партию — либералы прямо делают то же открытой пропагандой веховских идей — независимцы среди социал-демократов косвенно содействуют разрушению нелегальной партии, крича об ее „омертвелости44, отказываясь помогать ей, оправдывая... уход из нее» [399].
«Успокоение». Царизм и сплотившиеся вокруг него имущие классы, казалось, добились своей цели. В стране воцарилось «успокоение». Стачечное движение резко пошло на убыль, число стачечников в 1910 г. по сравнению с 1905 г. уменьшилось в десятки раз. Повсюду предприниматели пытались отнять у рабочих завоевания 1905 года. Крестьянство, обессиленное изъятиями «аграрников», лишившись своих организаций, молчало. В деревне хозяйничал земский начальник, туда проникала только черносотенная литература. Массы находились в состоянии уныния, подавленности, испытывали чувство собственного бессилия. Мелкобуржуазные партии и организации эсеров, народных социалистов, меньшевиков и др. пришли к полному развалу, распались на отдельные группы и течения. Большевики переживали тяжелый кризис, связанный с разгромом организаций, появлением таких антимарксистских течений, как «отзовизм», «богостроительство», эмпириокритицизм, разрушительной работой ликвидаторов. Процветала провокация. Пульс общественной жизни едва бился.
На этом фоне неистовствовала упадочническая литература. Смерть, распад, предательство, эротомания, индивидуализм стали ео ведущими темами. Либеральные публицисты издевались над тем, как в 1905 г. «ломали шапку перед его величеством пролетариатом». Д. С. Мережковский писал о «грядущем хаме», имея в виду победу революции. М. П. Арцыбашев в своих романах призывал к разврату и самоубийству во имя «свободы личности». Поэт Игорь Северянин воспевал ницшеанское «я». Проповедовался уход от действительности, мир символов объявлялся единственной заслуживающей внимания ценностью.
Почти все литературные «измы» того времени (символизм, акмеизм и пр.) сознательно или бессознательно делали одно дело: разрушали веру в человека, уничтожали исторический оптимизм, сеяли семена неверия и отчаяния. И это принесло свои плоды. Самоубийство среди молодежи стало модой. «Большая пресса» отводила много места вопросу о существовании «клуба самоубийц», задачей которого являлось содействие желающим отправиться на тот свет. Разложение принимало самые уродливые формы.
Могло показаться, что могильный «покой» воцарился в стране на долгие годы и контрреволюция восторжествовала. Но революция не была убита. Ее уроки глубоко запали в сознание масс и усваивались ими. Над обобщением ее опыта трудились идеологи пролетариата. Однако у революции, как известно, учатся не только революционные, но и контрреволюционные классы. Урок 1905—1907 гг. заставил царизм усвоить ту истину, что одних негативных средств для предотвращения новой революции недостаточно. Необходимо было попытаться решить задачи, поставленные революцией, и царизм встал на этот путь, добиваясь их решения «сверху», контрреволюционным, «бисмар- ковским» методом, в интересах крепостников-помещиков и верхов буржуазии. Орудием для этого он избрал политику аграрного и думского бонапартизма. Первый нашел выражение в знаменитом указе 9 ноября 1906 г., второй — в создании так называемой третьеиюньской системы, исходной предпосылкой которой стал государственный переворот 3 июня 1907 г.
ТРЕТЬЕИЮНЬСКИЙ БЛОК
Третьеиюньский государственный переворот. Суть третьеиюньского государственного переворота состояла в замене избирательного закона 11 декабря 1905 г. избирательным законом 3 июня 1907 г. Он был издан в нарушение манифеста 17 октября 1905 г. и Основных законов 1906 г., торжественно провозгласивших, что «никакой закон не может последовать без одобрения Государственного Совета и Государственной Думы...» В противовес этому в манифесте 3 июня утверждалось, что только царю принадлежит право изменять избирательный закон — «отменить оный и заменить его новым». Именно поэтому данный акт царизма, совершенный одновременно с роспуском II Думы, был расценен современниками и вошел в историю как государственный переворот.
Новый избирательный закон коренным образом перераспределял число выборщиков в пользу помещиков и крупной буржуазии за счет демократии — рабочего класса и крестьянства в первую очередь. Рабочие потеряли около половины выборщиков, крестьяне — больше половины (56%). На их долю приходилось около четверти всех выборщиков, в то время как помещики, составлявшие ничтожную часть населения страны, получили половину их общего числа (49,4%). Количество городов с прямым представительством сократилось с 26 до пяти (Петербург, Москва, Рига, Киев, Одесса). Только в шести губерниях (Пеле
тербургской, Московской, Владимирской, Костромской. Харьковской и Екатеринославской) рабочие получили право посылать в Думу по одному депутату. Число обязательных крестьянских депутатов равнялось 53 — по одному от каждой из 53 губерний европейской части России. Выбирались онЬ, как и рабочие депутаты, губернскими собраниями выборщиков, в большинстве которых преобладали представители землевладельческой, т. е. помещичьей, и первой городской, т. е. крупнобуржуазной, курий. Резко сокращалось представительство национальных окраин. Все народы Средней Азии, Якутской области, кочевники Астраханской и Ставропольской губерний и нерусские народности Забайкалья вообще лишались представительства в Думу. Кавказу из 29 мест было оставлено 10, Польша вместо 37 теперь посылала 14 депутатов. В целом число депутатов Думы сокращалось с 524 до 442.
