— Да-а... В этот фарш добавляли красный и черный перец...
— Чеснок!
— Да... чеснок...
— Ох, а “Московская”! “Московская”! Говядина первого сорта и твердый шпиг. Кардамон и
мускатный орех.
— Что “Московская”! Как-никак, то была твердокопченая первого сорта. Но даже прежняя
ливерная третьего сорта... из вареных легких (двадцать пять процентов), мяса, диафрагм и жилок
(тридцать пять), рубцов и свиных желудков (тридцать), губ, ушей, пятачков, калтыков и других
продуктов (десять), перец... лук... Пальчики оближешь!
— Истинно, ты прав! Но, согласись, как хочется порой ломтик зельца... хотя бы того, красного,
из вареных языков, свиной шкурки, печени, твердого шпига и крови... От крови он и был таким
красным!
— Кто сможет забыть свою молодость! — воскликнул один из них зазвеневшим голосом.— Ты
помнишь, как мы всегда вдвоем делили их на четвертины?
— Помню ли я! Мы подвешивали их за ахиллово сухожилие...
— Ах, знали ли мы тогда, что это сухожилие называется ахилловым!
— На уровне нижней трети десятого ребра ножом между десятым и одиннадцатым ребрами ты
делал сквозной прорез мускулов...
— А ты через него левой рукой захватывал десятое ребро, а правой разрезал междуреберные
мускулы между одиннадцатым и двенадцатым ребрами до самых спинных позвонков. Ах, как ты все
красиво проделывал!
— Но именно ты! Ты всегда заканчивал все! Блистательным ударом ножа-рубака отделял
одиннадцатый спинной позвонок от двенадцатого!
Никита Кожемяка с вниманием слушал этих двоих, хотя непроходящая сонливость и размывала
порой слова и лица едким туманом. Он смотрел на них и думал: что это за люди? Понятно, ему
никогда не придется этого узнать. И мы не знаем. Согласитесь, чем-то они весьма напоминают
Нинкина и Милкина, но Милкин и Нинкин, как будто, были заняты на литературном фронте, да и
18
потом они ведь безбожно картавили... Впрочем, с них станется, они еще и не такие коленца
выкидывали; что бы им стоило прикинуться некартавящими!
Еще долго мог бы Никита слушать действительно искренние и весьма пламенные речи своих
случайных попутчиков, но тут он заметил сквозь запотевшее окно как-то болезненно белевший дом,
а дом тот был ему немало знаком. Он сошел на ближайшей остановке, а далее ноги сами довели до
обитой малиновым дерматином двери.
— Ника! Салют! Ну где же ты пропал! — заверещала возникшая перед ним белокурая
курчавенькая девчоночка.— А у нас изменения. Мама с папой такого понаделали! Не волнуйся,
сейчас ты все увидишь. Все по порядку.
Никита, надо сказать, ничуть не волновался. Ему даже обидно сделалось за себя, что уже ради
элементарной вежливости надобно было бы взболтать внутри какое-то волнение, — но ничуть не
бывало! Окаянная сонливость продолжала душить в нем всякие эмоции.
— Шампусик! Шампусик!— вновь рядом завизжала девчонка.— И тропические плоды. Это так
кстати! Так в жилу! Сейчас ты все поймешь. Не торопись.
По лохматым коврам, мимо стен с масками якобы древних инков, она повела его в комнату и,
резко отдернув затрещавшую бамбуковую занавеску с изображением каких-то болотных птиц,
вскричала:
— Смотри! А?!
Справа от входа - зеркальная стенка. Перед ней широкая и явно недешевая, очень знакомая
тахта, два кресла и журнальный столик. Далее набитый доверху хрусталем сервант. Но вот у окна
помещалось воистину удивительное сооружение. Посередине стояла кадка с большой финиковой
пальмой. Рядом были расставлены горшки с пальмами поменьше и маленькие вазончики, из
которых торчала вовсе уж невзрачная ботаника. Самым же потрясающим являлось то, что половина
комнаты, занятая всем этим хозяйством, была засыпана грудами серых окатышей, привезенных,
натурально, с Черноморского побережья. Как видно, перекрытия в доме оставались достаточно
прочны, поскольку способны были держать тонны этого камня. Все же оставалось загадкой, как
удалось доставить сюда оную красоту. На понатыканных в углах сухих ветках висели разноцветные
куколки и елочная мишура.
Против кадки с главной пальмой находилось оцинкованное железное корыто. Девчонка нажала
на спрятанную где-то а камнях кнопку, — загудел мотор,— в корыте забил пятнадцатисан-
тиметровый стручок фонтана.
— Каково, а! Это папа сделал! — радовалась дочь мастера.— Все гости просто с ума сходят!
Затем она нажала на другую потайную кнопку, и Никита увидел, что кое-где в гальку зарыты
крупные банки с электролампочками.
— Ну, как ты думаешь, что это? — победно возгласила девчурка.
— Я думаю, что это трехлитровые бутыли с лампочками внутри.
— Да-а?..— немного огорчилась принцесса Турандот. — А все гости просто с ума сходят, ничего
понять не могут... Ладно, это еще не все!
19
— А это чья работа? — Никита указал на вылепленных из цветного пластилина кроко-
дильчиков, китов, бегемотиков и прочих расположенных к водной стихии зверят, украшавших края
бассейна-корыта.
— Это и папа... и мама...— бросила она, скрываясь за дверью.— Целую ночь, до шести утра,
лепили...
Вдруг на подоконнике, прикрытый занавеской, ожил динамик, в одночасье затопив помещение
петлистой индийской мелодией.
— Что теперь скажешь? Откуда музыка? — хитро улыбалось выглянувшее из-за бамбуковой
занавески милое личико.
—
Из динамика, с подоконника.
— Да ну тебя! Ты уже посмотрел. А, между прочим, никто догадаться не может,— не стала
расстраиваться девчоночка, поскольку расстраиваться она вообще не умела.
— Слушай, Снежа, давай сядем и попьем.
— Вот теперь можно пока и сесть,— она широким жестом обвела комнату.— Мама называет все
это зимним садом.
Девчоночку звали Снежаной. Впрочем, при более детальном исследовании она оказывалась не
такой уж девчоночкой. Уж не менее двадцати шести годков ей досталось пристально изучать мир.
Впрочем, она ничего никогда пристально не изучала. Зато красоткой была на загляденье. Глазоньки
кругленькие, голубенькие. Носичек такой крошечка, такой — кнопочка. Ротичек — вишеночка. А
вокруг личика кудряшки беленькие-беленькие. Просто кукленочек! Росточку тоже она была
приятного: скорее маленького, чем высокого.
Снежана принесла два высоких стакана, в которых, кроме шампанского, болтались еще
какие-то ягодки, корочки и даже цветные пластмассовые шарики. Она раскинулась на тахте в
немыслимой журнальной позе и, проделав рукой в такт музыке изящное пор де бра, пропела
parlando:
— Люблю красивую жизнь!
Это прельстительное движение, Провидением предписанное Снежане в программе нынешнего
дня, призвано было заставить Никиту поскорее расправиться со своим шампанским и перебраться
на тахту. Но только он все это покорно проделал,— Снежана отпрянула от него и при помощи
другого, не менее симпатичного телодвижения откатилась к зеркальной стенке.
—
Я забыла сказать,— изрекла она, прикрыв небесные глазки; вздохнула: — Я неверна тебе!..
Предстояла какая-то скучная, перезаштампованная сцена, только кто бы словчился не
подчиниться замыслу бесплотного Режиссера; Никите положено было принять в ней участие — и он
принял.
— Кто же он?
- Стоматолог.
— А... сколько ему лет?
— Протезист. Постарше тебя. На семь лет. Ему сорок.
— Прекрасно.
— Я могла бы солгать. Промолчать. Но как бы я потом смотрела тебе в глаза?
20
— У тебя ведь мама главврач?
— Да. Ну и что? Это ничего не значит. Он взяток не берет.
— Как это приятно.
— Правда же? И я так считаю. А подарки дарит, дарит, дарит. Мне просто неудобно. Я ведь все
понимаю. А я еще так молода...
— Тебе повезло.
— Но моя трагедия в том, что я не люблю его! Он очень хороший. Он добрый. Я очень его
уважаю, но... не люблю.
— Снежа, давай еще попьем.
— Ах, не хлещи, не добивай меня! Я сама себе противна! Я отвратительная! Я—чудовище! Но
что же мне делать?! Ты понимаешь меня?
— М-м-м…
— Он некрасив. Он толст. Он очень хороший, да, но лысый!
Снежана заплакала, мелко и звонко всхлипывая.
— Ника, скажи, пусть я кажусь тебе ужасной, Ника, ты захочешь по-прежнему приходить ко
мне?..
— Конечно, Снежа, в наших отношениях ничего не изменится.
— Правда?! Тогда я хочу выпить шампанского за ту жертву, которую я вынуждена принести!
Они выпили. Закусили грейпфрутами, которые Снежана резала пополам и настоятельно
рекомендовала есть ложкой. Потом она потащила Никиту в родительскую спальню показать, какой
