Исходная позиция записки Игнатьева была такая. Положение характеризовалось как переходное, как «перепутье», допускавшее три разных решения вопроса о политической стабилизации во взбудораженной цареубийством и Берлинским конгрессом стране. Первое из них было чисто охранительное. Оно предусматривало, по сути, реставрацию николаевской диктатуры - только без одушевлявшей ее идеологии Официальной Народности и универсальной империи. Игнатьев описал его довольно точно: «более сильное проявление административных мер, большее стеснение печати и развитие полицейских приемов». По его мнению, это решение было опасно и бесперспективно, так как лишь «заставит недовольство уйти глубже».
Второе решение представлялось ему тем более гибельным для самодержавия. «Путь уступок... всегда будет роковым. В какой бы форме уступки ни были сделаны, нет сомнения, что каждый новый шаг, ослабляя правительство, будет самой силою вещей вынуждать последующие уступки».
Фатальная бесплодность либерального решения обусловливалась, по мнению Игнатьева, безнадежным «европеизмом» русского образованного класса, его оторванностью от «земли». Достоевский сказал это, конечно, сильнее и колоритнее: «Мы, то есть интеллигентные слои нашего общества, теперь какой-то уж совсем чужой наро- дик, очень маленький, очень ничтожненький»[86]. В бюрократической прозе Игнатьева смысл дела был, впрочем, тоже совершенно ясен: «Русская интеллигенция вмещает в себе всего более опасных, неустойчивых элементов, а потому представляется несомненным, что её участие в делах всего скорее приведет к ограничению самодержавия, что для России несомненно станет источником всякой смуты и беспокойства».
К счастью, есть в нашем распоряжении и «третий путь» - тут внимательный читатель уже явственно услышит язык ретроспективной утопии - путь устранения как бюрократического средостения между царем и его народом, так и «неустойчивой интеллигенции», путь «возвращения к исторической форме общения самодержавия с землею - Земскому Собору»[87]. Достоевский опять-таки сказал то же самое куда выразительнее, обратившись к «чужому народику» с призывом не учить народ, а учиться у него, ибо «это мы должны преклониться перед правдою народной и признать ее за правду, даже и в том ужасном случае, если она вышла бы отчасти из Четьи-Минеи»118.
Так или иначе, через четверть века после знаменитого письма Константина Аксакова к вступавшему тогда на престол Александру II лежала теперь на столе у другого царя ретроспективная утопия старой гвардии, изложенная в докладной записке на понятном ему языке самим министром внутренних дел. Здесь не место гадать, что случилось бы, не встань поперек дороги Игнатьеву, как мы помним, еще более могущественный бюрократ, бывший наставник царя и обер-прокурор Святейшего синода Константин Петрович Победоносцев. Сошлемся лишь на мнение такого опытного политика, как
Сергей Юльевич Витте. В известной записке «Самодержавие и земство» он категорически утверждал, что «выполнить программу Аксаковых, то есть совершенно «уничтожить средостение» и «создать местно управляющуюся землю с Самодержавным Царем во главе дело прямо невозможное». Именно потому, между прочим, невозможное, что весь «этот Собор с самоуправляющейся землей весьма скоро обратился бы в самый обыкновенный парламент».119
Это неожиданное заключение Витте тоже совпадает с европейским опытом. Да, первоначальный состав Национального собрания, созванного Наполеоном III, оказался «карманным парламентом» императора. Но чем дальше, тем больше становился он народным представительством, покуда, наконец, после 1871 года и впрямь не превратился в обыкновенный парламент. Так не преподносила ли в 1880-е России история, пусть в извращенной и мистифицированной славянофильской форме, уникальный шанс покончить с самодержавием без революции? Неисповедимы пути истории...
В славянофильском случае, однако, предложение отвергнуто было, как мы уже знаем, с порога. Победоносцев пришел от него в ужас. Если воля и распоряжение перейдут от правительства на какое бы то ни было народное собрание, это будет, - писал он истерическим курсивом царю, - революция, гибель правительства и гибель России120.
Александр III послушался наставника. Игнатьева отправили в отставку, Аксакова сослали в его имение. Это был конец ретроспективной утопии. Впрочем, патриарх славянофильства понимал это, когда еще т<*лько затевал переписку с Игнатьевым. «Это ведь последняя ставка, - писал он тогда, - пропади она, выйдет фиаско, спасения больше нет».121 Аксаков не ошибся. Не было больше спасения - ни для старой гвардии, ни для её утопии. Молодогвардейцы победили.
Они тоже называли себя славянофилами. Только там, где отцам- основателям мерещилась Московия, им виделась сверхдержавная империя «со 125 миллионами свежего населения». И место страстно-
Витте С.Ю. Самодержавие и земство. М., 1903. С. 128,135.
Письма Победоносцева к Александру III. М., 1925-1926. Т. 1.С.379.
Цит. по: Захарова Л.Г. Земская контрреформа 1890 г. М., 1968. С. 462.
го призыва к «взаимному невмешательству правительства и народа» занял холодный бухгалтерский расчет национального эгоизма.
глава первая ВВОДНЭЯ
глава вторая У истоков «государственного патриотизма»
глава третья Упущенная Европа
глава ЧЕТВЕРТАЯ ОШИбнЭ ГерЦвНЭ
глава пятая Ретроспективная утопия
глава восьмая глава девятая глава десятая глава
одиннадцатая
глава шестая Торжество национального эгоизма
пророчества
На финишной прямой
Как губили петровскую Россию
Агония бешеного национализма
СЕДЬМАЯ
Три
Последний спор
глава седьмая
Три пророчества
Наша внеевропейская или противоевропейская преднамеренная и искусственная самобытность всегда была и есть лишь пустая претензия: отречься от этой претензии есть для нас первое и необходимое условие,.. Этому противостоит лишь неразумный псевдопатриотизм, который под предлогом любви к народу желает удержать его на пути национального эгоизма, т.е. желает ему зла и гибели.
B.C. Соловьев
Все происходившее с русским национализмом дальше - до конца столетия и за его пределами, в эпоху революций - было, как и предсказывал Соловьев, деградацией. Несмотря даже на то, что продолжали вспыхивать на его небосклоне новые звезды, порою и первой величины, как Федор Достоевский или Константин Леонтьев,
И не в том только было тут дело, что при всех их талантах выглядели эти новые звезды вторичными, подражательными, что светили они отраженным светом «программы Аксаковых», как назвал угасшую на наших глазах ретроспективную утопию Сергей Витте. И не в том даже, что оптимизм их был каким-то натужным, натянутым, картонным. В действительности дело было в том, что параллельно с деградацией национализма увядало, агонизировало и вдохновлявшее его самодержавие.
Поезд истории ушел, оставив его на опустевшем перроне. Но видели вы когда-нибудь власть, которая даже себе самой призналась, что она - анахронизм? Так что слепота последних хозяев империи в порядке вещей. Парадокс, как мы только что видели, состоял в том, что значительная часть российской элиты с энтузиазмом помогала агонизирующему самодержавию создавать иллюзию правления живого, полного сил и, конечно же, единственно возможного в самобытном «мужицком царстве», раскинувшемся на шестую часть суши (и уж, конечно, то, что на роду написано России быть до скончания века империей, сомнению не подвергалось).
I Глава седьмая
«Национально i^wm,*™ ориентированные»
Это было явление по-своему замечательное. По мере того как умирало ортодоксальное, классическое, если хотите, славянофильство, на смену ему шли две очень разные когорты «национально ориентированных». Первая, молодогвардейская, беспощадно ревизовала, так сказать, букву славянофильской утопии - с тем чтобы, сохранив ее дух, адаптировать ее к изменившейся исторической реальности. То были, собственно, славянофилы второго поколения, с которым нам предстоит очень скоро и подробно познакомиться.
Куда более интересна, однако, другая их категория, те, кто с порога отверг ортодоксальную московитскую утопию, как «славянофильскую мякину», по словам Петра Струве, и тем не менее бессознательно - прямо по Грамши - от неё «заряжался». То есть усваивал ключевые её аспекты. В этом смысле «национально ориентированными» могли быть и народники, и эсеры, и социал- демократы, позднее коммунисты, и даже, как мы видели на примерах Кавелина, Градовского или Бердяева, либералы-западни- ки.
