Александр Янов - Россия и Европа-т.3

В конце концов то, что Бакунин, Достоевский и Леонтьев друг на друга не похожи, - тривиально, общеизвестно, здесь никакой про­блемы нет. Проблема в том, что у них общего. И в том, помогло ли им это общее адекватно разобраться в современной им политической реальности и предложить правильные прогнозы.

1 I Глава седьмая

ПрОрОЧеСТВО | Три пророчества

Бакунина (1860-е)

«Русский народ, - утверждает Ба­кунин, - движется не по отвлеченным принципам. Он не читает ни

иностранных, ни русских книг, он чужд западным идеалам и все попытки доктринализма консервативного, либерального, даже рево­люционного подчинить его своему направлению будут напрасны... У него выработались свои идеалы, и составляет он в настоящее время могучий, своеобразный, крепко в себе заключенный и спло­ченный мир, дышащий весенней свежестью... Свободный от закоре­нелых и на Западе в закон обратившихся предрассудков религиоз­ных, политических, юридических, социальных, он создаст и цивили­зацию иную: и новую веру, и новое право, и новую жизнь»[93]. Что создаст он на самом деле СССР, Бакунину, конечно, и в голову не при­ходило).

Так или иначе, корневой, органический фундамент, в котором запрограммирована вся освободительная информация, обнаружи­вается у Бакунина сразу. И нисколько не смущает его, так же как и Достоевского, «непросвещенность» этого фундамента. Напротив, видит он в ней преимущество, а вовсе не недостаток: «Народ наш, пожалуй, груб, безграмотен... но зато в нем есть жизнь, есть сила, есть будущность - он есть... А нас, собственно, нет; наша жизнь пуста и бесцельна...» Не правда ли, очень естественно продолжается эта тирада Бакунина уже цитированными словами Достоевского насчет «чужого народика»?

Народную веру в царя Бакунин тоже принимает как данность. Проверить этот стереотип ему тоже в голову не приходит. Да, русский народ верит в самодержавие и «здесь не место углубляться в причи­ну этого факта многозначительного, потому что рады мы этому или нет, он обуславливает непременно и наше положение и нашу дея­тельность».

Средневековье, таким образом, задано уже в катехизисе будуще­го идеального государственного устройства. В Четьи-Минеях. Реальный политик не оспаривает данность. И устрашающее языче­ство этой предполагаемой веры его тоже не пугает: «царь - идеал рус­ского народа, род русского Христа, отец и кормилец своего народа»[94].

Где же здесь слой социальной структуры, предназначенный «к сдиранию» для освобождения подземных вулканических сил «народного духа»? Он, разумеется, тут как тут: «Теперь народ за царя и против дворянства, и против чиновничества, и против всего, что носит немецкое платье. Для него все враги в этом лагере официаль­ной России, все - кроме царя»17.

«Немецкое платье» упомянуто здесь не для риторики. С ним под­ходим мы к еще одной любопытной черте исследуемого способа политического мышления. Подлежащий разрушению слой объ­является не только чуждым «русскому духу», но и обязательно ино­родным, т.е. навязанным народу извне, порождением чужого, запад­ного «духа». И свержение его с русского пьедестала - непременное условие строительства новой свободной жизни. В данном случае в качестве этого лжекумира фигурирует «дух» немецкий, воплотив­шийся в «германской правительственной системе».

Французский анархист Лагардель, написавший предисловие к книге Бакунина, так объясняет эту черту его утопии: «Перед лицом германской расы, живого выражения догмата и авторитета, славян­ство представляет все, что есть инстинктивного и творческого в мире. Если Россия стонет под политическим гнетом, то это потому, что она испытывает влияние Германии и ее правительственной системы. Стоит только освободить ее от этих германских цепей, и она распро­странит в цивилизованном мире то чувство свободы, которое есть ее исторический штемпель»18.

Вот как всё, оказывается, просто. Освободим Россию от герман­ских цепей - и мир свободен. Вопроса о том, как сопрягается вожде­ленная свобода, этот «исторический штемпель» России, с трехсотлет­ним закрепощением соотечественников и вообще с тем, что Герцен называл «долгим рабством», ни автор предисловия, ни сам Бакунин не касаются вовсе. Для них судьба «цивилизованного мира» сводит­ся, по сути, лишь к тому, с кем пойдет самодержец - со своим наро­дом или с немцами. Так Бакунин, собственно, и пишет: «весь вопрос состоит в том, хочет ли он быть русским земским царем Романовым или голштейн готорпским императором петербургским. Хочет он слу­жить России, славянам или немцам?»19

Там же. С. 27.

Там же. С. 5.

Вот вам и миф: русское самодержавие, разумеется, «земское», оказывается вдруг необходимым условием европейской свободы. Декабристам, для которых дело как раз и заключалось в принципи­альной несовместимости самодержавия со свободой, такая поста­новка вопроса показалась бы дикой. Славянофилы, напротив, нашли бы ее естественной. Вот почему, если мы хотим представить себе масштаб влияния славянофильства на русскую мысль, случай Бакунина, неистового революционера и к тому же западника, пред­ставляется идеальным. Тем более что сам он никогда, собственно, и не скрывал своего восхищения славянофилами и в особенности Аксаковым. Много лет спустя Бакунин писал Герцену: «Константин Сергеевич вместе со своими друзьями был уже тогда (в 1830 годах) врагом петербургского государства и вообще государственности, и в этом отношении он даже опередил нас». Как видим, анархист- западник Бакунин неожиданно оказывается олицетворением «национально ориентированной» интеллигенции.Только в отличие от ортодоксальных славянофилов, он не мог не поставить рокового вопроса: «Но что если вместо царя-освободите­ля, царя земского народные посланцы встретят в нем петербургского императора в прусском мундире, тесносердечного немца, окружен­ного синклитом таких же немцев?» Вот прогноз Бакунина на этот слу­чай: «Ну, тогда не сдобровать и царизму, по крайней мере, импера­торскому, петербургскому, немецкому, голштейн-готорпскому»[95]. Заметьте это «по крайней мере». Бакунин бунтует не против цариз­ма, но против немцев и тут - простор для его консервативной утопии. Ибо «если бы в этот роковой момент... царь земский предстал перед всенародным собором, царь добрый, царь приветливый, готовый устроить народ по воле его, чего бы он не мог сделать с таким наро­дом? И мир и вера восстановились бы как чудом»21.Таким образом генеральное преимущество России перед «окоченелой европейской жизнью» складывалось, как видим, в представлении «национально ориентированного» интеллигента из трех составных. Во-первых, оно в ее «черном народе, русском, доб­ром и угнетаемом мужике», у которого «выработался ум крепкий и здоровый, зародыш будущей организации». Во-вторых, в самодер­жавии, т. е. в способности царя содрать верхний «немецкий» инсти­туциональный слой «без потрясений, без жертв, даже без усиленной борьбы и шума». В-третьих, сделать все это можно, только отстранив развращенную европейским доктринализмом «образованную часть общества», интеллигенцию.

Вот почему, когда встанет вопрос «за кем идти?», «за Романовым, за Пугачевым или, если новый Пестель найдется, за ним, скажем правду, мы охотнее всего пошли бы за Романовым, если б Романов мог и хотел превратиться из петербургского императора в царя земского».[96] Другими словами, самодержавие предпочтитель­нее даже революции, которой Бакунин посвятил жизнь. При любых условиях, однако, не пойдет «национально ориентированный» интеллигент 1860-х за последователями Пестеля с их «абстракция­ми» и «доктринами». Уж им-то русский народ никогда «не сможет поручить этого дела, потому что никто в образованном русском мире не жил еще его жизнью». Тем более, что «западные абстракции, кон­сервативные ли, либерально-буржуазные или даже демократиче­ские, к нашему русскому движению неприменимы»[97].Мы видим здесь просто графически, как из полудекабриста три­дцатых годов превратился «национально ориентированный» интел­лигент шестидесятых в антидекабриста. Видим, как культ «простого народа» сделал его антиинтеллектуалом и как ухитрился он оконча­тельно мистифицировать проблему свободы. Еще более неожиданно то, как естественно перешел он к панславизму. Ибо для Бакунина, как и для Аксакова (Славянский благотворительный комитет, если помнит читатель, основан был именно в i860 году), свобода России оказалась каким-то образом привязана к моменту, когда «создастся вольное восточное государство» и «столицей его будет Константинополь»24.

I Глава седьмая I

ПрОрОЧеСТВО | тРипророчества |

Достоевского (1870-е)

Достоевский глубже и основательней Бакунина. Его аргументация серьезней и, если можно так выразить­ся, глобальней, а рекомендации и прогнозы более конкретны. Пристрастие к самодержавию обосновывается тысячелетием борь­бы православия против католицизма, истинного христианства про­тив Великого Инквизитора, мечты о духовном всечеловеческом «братстве во Христе» против претензии на «механическое, без Бога, устройство жизни». Загадочным образом русское самодержавие оказывается у Достоевского воплощением всечеловеческого брат­ства. Так или иначе современный конфликт перерастает под его пером в конфликт вселенский. Естественно, что реальную его исто­рию начинаетон с времен античных.