Итак, паства была в сборе, колокол ударил еще раз, дабы поторопить промедливших и запоздавших, а затем в церкви наступила торжественная тишина, которую нарушали лишь смешки и шепотки выстроившихся на галерее хористов. Хористы всегда хихикают и шушукаются на всем протяжении службы. Я видел однажды более благовоспитанный церковный хор, однако теперь уж забыл — где именно. С той поры столько лет прошло, что я почти ничего и не помню, — по-моему, это случилось со мной в какой-то чужеземной стране.
Священник назвал выбранный им гимн и с наслаждением зачитал его — в странной манере, которую чрезвычайно одобряли в этой части страны. Начинал он со средней ноты и постепенно карабкался вверх, пока не достигал определенной высоты, достигнув же, выкрикивал обнаруженное на ней слово и стремглав летел вниз, точно с подкидной доски:
Ужель вспарю я в не-бе-са, на ложе из
цветов,
Меж тем, как ближний здесь прольет кровавых семь
потов?
Декламатором священника считали выдающимся. На церковных «приемах» его неизменно просили почитать стихи, и когда он заканчивал, дамы поднимали перед собою ладони и бессильно роняли их на колени, закатывали глаза и покачивали головками, словно желая сказать: «Словами тут ничего не выразишь, это слишком прекрасно, слишком прекрасно для нашего бренного мира».
После исполнения гимна его преподобие мистер Спрэг обратил сам себя в доску объявлений, начав зачитывать «извещения» о собраниях, заседаниях всякого рода обществ и прочем, и зачитывал, пока прихожанам не стало казаться, что до конца этого списка он доберется как раз ко второму пришествию, — сей странный обычай сохраняется в Америке и поныне, сохраняется даже в больших городах, и это в наш век газетного изобилия. Зачастую, чем меньше разумных оснований имеет какая-либо традиция, тем труднее оказывается сбыть ее с рук.
Тем не менее, список подошел к концу и священник приступил к молитве. К хорошей, исполненной великодушия молитве, и притом весьма обстоятельной: в ней содержались просьбы явить милосердие этой церкви и присутствующим в ней детям; и другим церквям городка; и самому городку; и его округу, и штату; и должностным лицам штата; и Соединенным Штатам; и их Конгрессу; и их президенту; и должностным лицам их правительства; и бедным мореплавателям, носимым волнами бурных морей; и миллионам угнетенных, стенающих под пятой европейских монархий и деспотий Востока; и тем, кому явлены свет и весть благая, но не даны, в придачу, глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать; и всем язычникам далеких островов, — завершалась же молитва прошением о том, чтобы слова, кои произнес сегодня священник, обрели благоволение и благорасположение и стали, как семя, брошенное в тучную почву с тем, чтобы получить по прошествии времени благую жатву добра. Аминь.
Послышался шелест одежд, прихожане, стоя слушавшие молитву, опустились на скамьи. Мальчику, жизнеописанием коего является эта книга, молитва никакого удовольствия не доставила, он претерпел ее и только — да и то еще сильно сказано. Пока молитва тянулась, он переминался с ноги на ногу и вел счет ее частностям, — бессознательно, ибо в слова молитвы не вникал, а просто издавна знал, из чего она состоит, и знал путь, которым проходил по ней священник, и если к ней добавлялась некая новая мелочь, ухо Тома отмечало ее, а все естество отвергало, поскольку он считал такие добавки нечестными, если не подлыми. Посреди молитвы на спинку скамьи длани, обхватывала ими голову и отскабливала ее с такой силой, что казалось, будто голова эта того и гляди расстанется с телом — уж и тонкая ниточка шеи явилась, растягиваясь, взорам Тома; муха скоблила задними лапками крылья, расправляла их по своему тельцу, разглаживала, точно фалды сюртука, и занималась она этим своим туалетом безмятежно и мирно, словно зная, что решительно никакая опасность ей не грозит. Да так оно и было — ладони Тома зудели от желания сцапать ее, но не смели, поскольку он верил, что, совершив подобное во время молитвы, мигом погубит свою душу. А вот при последних словах молитвы рука его начала понемногу сгибаться и неприметно подаваться вперед, и едва прозвучало «Аминь», как муха оказалась в плену. Впрочем, тетя все заметила и велела ему отпустить пленницу.
Следом священник произнес цитату из Писания и приступил к зачтению проповеди, столь однообразной и скучной, что вскоре многие заклевали носами — даром, что в ней говорилось о вечном пламене и сере, а число загодя предназначенных для спасения божьих избранников сводилось к такой малости, что они, пожалуй, и хлопот-то Спасителя не стоили. Том считал страницы проповеди; покидая службу, он всегда точно знал, сколько их было, но редко мог сообщить что-нибудь об услышанном. Впрочем, на сей раз кое-что ненадолго заинтересовало его. Священник рисовал возвышенную и трогательную картину, повествуя о том, как при начале тысячелетнего царства Христова сонмища тварей земных соберутся все вместе, и лев возляжет близ агнца, и малое дитя поведет их всех за собой. Пафоса, поучительности, морали этого величавого зрелища мальчик не заметил, он думал лишь о главном его персонаже, на которого устремятся взоры всех народов — при мысли о нем лицо Тома вспыхнуло, и он сказал себе, что был бы не прочь оказаться этим дитятей, если, конечно, льва туда приведут ручного.
Впрочем, вскоре скучные рассуждения священника возобновились, а с ними и страдания Тома. И в конце концов, он вспомнил о бывшем при нем сокровище и достал таковое из кармана. Сокровищем был большой черный жук, обладатель устрашающих жвал — «жук-кусач», как именовал его Том. Жук хранился в коробочке из-под пистонов. И первое, что он сделал: цапнул Тома за палец. Разумеется, негодяй тут же полетел прочь, и приземлился в церковном проходе на спину, а укушенный палец оказался во рту Тома. Жук лежал, беспомощно дергая лапками, неспособный перевернуться. Том смотрел на него и всей душой стремился к нему, но жук находился вне пределов досягаемости. И другие заскучавшие от проповеди прихожане также нашли утешение в жуке и теперь не спускали с него глаз. Тем временем, в проходе объявился праздношатающийся пудель, чем-то опечаленный, одуревший от летней жары и тиши, уставший смирно сидеть на месте, жаждущий перемен. Вот он заметил жука, приподнял хвост, повилял им, вгляделся в возможную добычу, обошел ее по кругу, принюхался к ней с безопасного расстояния, обошел по кругу еще раз, набрался храбрости и снова принюхался, подойдя уже поближе. А после оскалил зубы и попытался, не без опаски, впрочем, сцапать ими жука, да промахнулся. Попытался еще разок и еще, развлечение это понравилось псу и он прилег на живот, придерживая жука передними лапами и продолжая свои эксперименты, однако, в конце концов, подустал, впал в безразличие и задумался о чем-то своем. Голова его стала мало-помалу клониться, подбородок опускался все ниже, ниже и, в конце концов, коснулся врага, каковой не преминул в него вцепиться. Пудель взвизгнул, мотнул головой, и жук отлетел на пару ярдов и опять приземлился на спину. Ближние зрители содрогались от тихой, задушевной радости, несколько лиц укрылось под веерами и носовыми платками, Том же был счастлив безмерно. Пес выглядел глупо, да, верно, и ощущал себя дураком, однако в душу его закралось и негодование, жажда мести. И он опять подошел к жуку и принялся осторожно наскакивать на него то с одной стороны, то с другой, оскаливая клыки в дюйме от врага и даже щелкая зубами на расстоянии еще более близком и мотая головой так, что у него хлопали уши. Но затем ему это снова наскучило, пес попробовал позабавиться с мухой — нет, не то; прошелся, опустив нос к полу, по пятам за муравьем, но и это занятие вскоре ему надоело; в конце концов, он зевнул, вздохнул и, совершенно забыв о жуке, прямо на него и уселся. И немедля церковь сотряс дикий страдальческий вой, с которым пудель полетел по проходу. Вой продолжался, полет тоже, пудель пронесся перед алтарем, проскакал по другому проходу, миновал двери церкви, оглашая всю ее воплями. Мука несчастного усиливалась вместе с набираемой им скоростью и спустя недолгое время он обратился в шерстистую комету, со скоростью света кружившую, поблескивая, по своей орбите. Завершилось все тем, что отчаявшийся страдалец запрыгнул на колени своего хозяина, а тот метнул его в окно, и вскоре горестные причитания пуделя стихли в дальней дали.
К этому времени все, кто присутствовал в церкви, побагровели и задыхались от подавляемого хохота, так что пришлось даже прервать проповедь. Вскоре она возобновилась, конечно, однако продвигалась вперед как-то хромо, с запинками, лишившись надежды на то, что ей удастся увлечь хоть чье-то внимание, ибо и самые суровые ее слова встречались придушенными звуками нечестивого веселья, летевшими из-за спинки какой-нибудь дальней скамьи, наводя многих на мысль, что несчастный священник изрек нечто на редкость игривое. Когда же испытание это подошло к концу, и священник прочитал благословение, все прихожане вздохнули с искренним облегчением.
