Молодая девушка в красной косынке вела снятое с шеста чучело, просмолённое, наряженное в соломенный капелюх и богато украшенную заплатами хламиду. При ближайшем рассмотрении девушка оказалась Ганной, а чучело в хламиде - негритянским матросом Доббсом.
- Досвиданьа! - сказал он, радостно улыбаясь.
- Путается, - застенчиво объяснила Ганна. - «Здравствуй» надо говорить, - сказала она Доббсу.
- Драстуй, - послушно повторил тот и улыбнулся ещё шире.
- Он уже много слов выучил, - похвасталась Ганна. - «Коммунизм», «свобода», «труд»…
- Водка, - сказал Доббс и причмокнул.
Ганна покраснела до самых глаз.
- Есть у нас отдельные безответственные товарищи… и я даже знаю, кто!
Ромка затрясся от беззвучного смеха.
Доббс повернул голову. Улыбка сползла с его губ. Гарька проследил за его взглядом - в конце проулка стоял Нагинин и разговаривал с Квириным. Доббс ткнул пальцем в сторону начальника доков.
- Плёха! I’d seen him with my captain on the «Katharina». * 17
Гарька проследил за его взглядом - в конце проулка стоял Нагинин и разговаривал с начальником доков.
- Что он говорит? - обеспокоился Ромка. - И Георгины нет! Как надо пособить, так её и след простыл.
- А что тут переводить? - уронил Гарька. - Капитан «Катарины»… Доббс был на «Катарине» кочегаром.
Доббс испуганно тянул Гарьку за угол.
- Нагинин - капитан «Катарины»? - протянул Ромка.
- Нет, Доббс, видать, Квирина узнал. Ещё тогда узнал, когда мы его вытащили.
Тут Гарька вспомнил о Ганне, которая переводила непонимающий взгляд с одного на другого, бодро ей улыбнулся:
- Разбёремся потом, мало ли что могло Доббсу показаться. Вы домой? Погодите. - Он достал из кармана карточки, оторвал одну. - Это ему, на табак. Замаялся, верно, без курева.
Ганна поблагодарила и повела чёрного матроса вниз по улице.
- Квирин не мог быть капитаном парохода, с которого ссадили Доббса, - сказал Ромка. - Потому что когда мы Доббса нашли, Квирин уже был начальником доков здесь, в Новороссийске. Начальником доков кого попало не делают, с подсобных должностей начать надобно. Нелогично выходит.
- По-моему, ты книжек про Путилина перечитал, Улизин.
- А по-моему, ты английского не знаешь, Горшечников.
Слово за слово, и поругались так, что даже не захотели возвращаться одним путём; пылающий гневом Ромка свернул на набережную, Гарька повернул домой, заблудился и долго плутал кривыми улицами, воняющими рыбой. Мимо проходили пролетарии и непролетарии, все угрюмые, с волчьими злыми глазами. Горшечников то и дело хватался за кобуру. До стрельбы не дошло; Гарька вздохнул с облегчением: он ужасно не любил палить по мирному люду. Когда он добрался до своей улочки, стемнело, а может, просто туча сгустилась до черноты. Небо раскатисто вздохнуло, хлынул проливной дождь. Гарька галопом поскакал по мостовой; потоки воды бурлили, огибая булыжники, словно на горном перекате.
- Горшечников!
Гарька вскинул голову. Окно над головой распахнулось, из него выглядывала Делакур.
- Ступай сюда.
Горшечников поднялся по скрипучему крыльцу, потом по такой же скрипучей лестнице, постучался.
- Входи.
Флора Гавриловна, улыбаясь, держала «керосинку» в высоко поднятой руке.
- Промок? - спросила она сочувственно.
Гарька кивнул, стащил с головы «будёновку»,
- Здравствуйте, - сказал он, откашливаясь. Потом, не зная, куда девать шлем и сразу отяжелевшие, ставшие неловкими руки, добавил: - Вы на статую похожи.
- Правда? - Делакур подняла ниточки бровей. - На какую?
- Американская статуя… Я в журнале видел. Статуя Свободы.
- Ну вот, - Флора Гавриловна наморщила нос. - Я надеялась, скажешь - на Венеру Милосскую.
- Да ведь она без рук! - удивился Гарька.
Делакур засмеялась.
- Проходи, снимай шинель. Папа заночевал в конторе. Я ему велела не возвращаться, если задержится, постель ему отвезла…. Боюсь за него. Ужасно, что в городе делается. Чаю выпьешь?
- Выпью, - сказал Гарька.
Чай был настоящий, не морковный, и даже с сахарином. Флора Гавриловна подвинула вазочку с печеньем из молотых каштанов. Без помады, в скромном домашнем платье она оказалась ещё лучше. Горшечников тяжело вздохнул и уставился в чашку.
- Что ж ты молчишь? Как ни встретимся - ты всё молчишь.
- Мне давно не приходилось разговаривать с такими… с такими, как вы. Боюсь что-нибудь ляпнуть… вдруг вы обидитесь.
- Ты не похож на человека, который может сказать девушке что-то обидное.
- Я могу, - признался Гарька, - нечаянно.
- Не надо бояться, я не обижусь. - Делакур грустно улыбнулась. - Можешь звать меня по имени. Ты тех же лет, что и моя сестричка, а у нас с ней всего четыре года разницы.
- Она куда-то уехала?
- Они с мамой умерли в прошлом году. Сначала Галочка - от «испанки», потом мама - не выдержало сердце.
- А моих родителей убили, - сказал Гарька. - Я их не помню.
- Иногда мне кажется, что лучше не помнить.
Оба помолчали.
- Ну вот, - произнесла Флора с нарочитой весёлостью, - а я думала, что ты меня не одобряешь, как эта ваша девочка.
- Какая девочка? - не понял Гарька.
- Кудрявая такая, с веснушками. Хорошенькая. Роза, кажется.
- Георгина! Это не девочка, - обиделся Горшечников. - Это наш пулемётчик. Очень подкованный товарищ, между прочим.
- Кони у вас подкованные… Если бы её причесать и приодеть, ты бы удивился. Должно быть, она сердится на меня из-за вашего комиссара, и совершенно напрасно.
- Вот ещё, из-за комиссара! Он ей даром не нужен. Она так и сказала: тонуть будет, руки не подам! А вам он, стало быть, не интересен? Серафим, конечно, авантажней.
Совсем рядом грохнул выстрел. Флора вздрогнула, расплескала чай.
- Стреляли, - Гарька вскочил. - Я посмотрю.
- Не ходи. Вдруг бандиты?
- Ничего, если и так, - покровительственно сказал Горшечников. - Я бандитов не боюсь. Пусть они меня боятся. Можно через окно?
Флора кивнула.
«И чего я трепетал? - удивился Гарька. - Девушка как девушка. Ну, красивая. Мужа ей надо хорошего, а то не знает, к кому прислониться, бедная».
Он выскочил в окно и врезался в стоявшего под окном Серафима.
- Ты откуда? - Чернецкий поднял глаза на силуэт Делакур, прижавшей руки к груди. - Проворен ты, братец. Всех нас обошёл. - Изумление Серафима до того польстило Гарьке, что он хотел не признаваться, как всё было на самом деле, но тут же устыдился.
- Вымок я. Она меня чаю выпить позвала. Ты что, Серафим?! Разве я ей пара? И вообще, я другую люблю.
Из темноты показался Храпов. Лохматый серый Зуб, сердито ворча, мотал в пасти какую-то тряпку.
- Убёг, - сказал Храпов, вытирая красное лицо. - Вот Зуб клок ему из штанов выдрал, да проворен оказался, подлюга - скакнул через забор, и поминай как звали.
- Что там? - дрожащим голосом спросила Флора.
Соседнее окно с треском распахнулось, показался Север в расстёгнутой рубахе, с браунингом в руке.
- Серафим, зараза, ты стрелял?
- С ума съехал?
Комиссар начал что-то говорить, вдруг, не закончив, повалился назад.
- Ах, чёрт! - сказал Чернецкий. - Это ведь в него стреляли. Не иначе, языком кого оцарапал. Пойдём, Хмуров, поглядим. Гарька, ты куда?
Горшечников устремился на улицу, на ходу вытаскивая наган: между сплетений виноградных лож и досками забора ему почудилось белое пятно. Он полез через забор; мешал наган, лозы цеплялись за штаны. Выругавшись, Гарька сунул наган обратно в кобуру; в этот миг застучали копыта, и кто-то, закутанный в чёрное, проскакал мимо на белой лошади.
Горшечникова схватили за ногу и потащили назад.
- От шальной! - приговаривал Храпов. - Ежели б он выстрелил в тебя, дурня?
- Я его видел!
- Что ты видел?
- В чёрном… на белой лошади…
Храпов только рукой махнул.
* * *
Ещё не было девяти, но от вчерашнего ливня не осталось и следа; только под акациями ещё не высохла лужа. Грязный белый козёл напился дождевой воды, покосился на Горшечникова змеиным глазом.
- Не шали! - предупредил его Гарька.
Козёл тряхнул репьястой бородой. На летней кухне шумели: Олёна прогоняла очередного дежурного, Долгодумова.
- Уж я знаю, какой из тебя повар, - ехидно выговаривала она. - Только и попросила чаю заварить, так у тебя котёл взорвался.
- Я не виноват. Кто-то в дрова динамитную шашку положил, - сопротивлялся Новил.
- И кто же этот «кто-то»? Барон Врангель подкрался?
- Ты Севера не видел?
Гарька уставился на Георгину, потом сообразил, что в ночном происшествии она участия не принимала.
- Он в госпитале.
Георгина схватила воздух ртом и вцепилась в калитку обеими руками.
- Что с ним?
- Кто-то в него стрелял ночью.
- И… что? Как?.. Он жив?
- Вроде жив. Он ещё в окошко выглядывал, был в сознании, а потом - брык!
- Куда - брык?! Что значит - брык?! - закричала Георгина. - Что ты мямлишь, Горшечников? Я тебя русским языком спрашиваю - что с Ксаверием?
- Живой он, - сказал Лютиков с улицы. - Немного голову оцарапало. Была бы Померанцева тут, перевязала бы на месте, но она в госпитале, помогает докторам.
