и прекрати безобразничать. Стыдно за тебя!»
Мотыльков между тем переключается на ограды.
Ограды разные: у одной сверху пики, у второй — шарики, у третьей— завитушки. Прямо глаза разбегаются. Таскает их Мотыльков, таскает и не может остановиться. Боится какой-нибудь вид ограды упустить. И, наконец, доставляет последнюю. Но она оказывается неразборной и в квартиру не лезет. На свое счастье, Василий сталкивается во дворе с приятелем, который режет автогеном трубы. Дает ему трешницу, тот делит ограду на четыре части и помогает запихнуть в квартиру.
Намаявшийся Мотыльков по-пластунски пробирается меж оград, памятников и венков в гостиную. Садится с бутылкой водки напротив памятника Елизавете Карловне и включает телевизор. Идет репортаж с мясокомбината. На экране возникают гроздья сосисок, лоснящиеся бока мясных туш.
Василий смотрит на экран и со злостью думает: «Эх вы, люди! Уволили за украденный круг колбасы! А я теперь покойничков обираю, и они молчат. Распродам уворованные ограды, памятники и венки — огребу кучу денег… Плевал я на ваш мясокомбинат!»
Мотыльков наливает полный стакан водки и выпивает за свой кладбищенский уголок.
Сон — моя страсть. Люблю уютно свернуться калачиком под верблюжьим одеялом и окунуть голову в теплый омут пуховой подушки. Не люблю высовывать ноги из постели. Намыкаешься на прохладном полу, пока отыщешь тапочки.
Вчера будит меня маманя. Пять раз называет по имени. Три раза толкает в бок. Роняет стул.
Открываю один глаз. Маманя показывает будильник.
— Уберите, — говорю, — маманя, будильник. Пока я не искромсал его на мелкие запчасти. И не орите. Сам знаю, как меня зовут. И не толкайтесь. А то сделаю во сне инстинктивное движение — зашибу. И не швыряйте стулья. Они нынче хрупкие.
Сказал и нырнул под одеяло.
Маманя подходит к ногам. Щекочет ступни, желая пробудить меня. Но доставляет удовольствие.
— Пятки, маманя, не забудьте пощекотать, — окончательно раскисая, мурлычу я под одеялом.
Она сдергивает одеяло.
— Не ожидал от вас такого коварства! — кричу я, дрожа от холода. — Верните одеяло.
— Не верну. Опоздаешь на работу.
— Еще пять минут, — умоляю маманю.
— Хорошо, только не больше, — сдается она и возвращает одеяло.
Уютно сворачиваюсь калачиком.
Но маманя начеку. Одеяло снова в ее руках.
— Пять минут не прошло, — выдавливаю я сквозь зевоту. — Взгляните на часы.
— Десять прошло, — строго говорит маманя. — Вставай.
— Заладили: вставай да вставай. Я вам не ванька-встанька. Я, между прочим, ваш сын. Могли бы хоть по утрам проявлять материнскую ласку.
— Если сию минуту не вылезешь из постели, окачу холодной водой, — угрожает маманя.
При упоминании о холодной воде меня передергивает. Я спускаю ноги с кровати и разыскиваю тапочки. Передвигаюсь нетвердо, опершись на маманю. Словно после снятия гипса с коленного сустава.
Протираю мокрой ладонью глаза и плетусь на кухню. Пригреваюсь над сковородкой с яичницей.
Причитаю:
— Не хочу на работу. Там нет кровати. Одни столы. Восемь часов сидения. Как в общем вагоне.
— Опаздываешь на пять минут.
Рыдаю:
— Там клиенты! Одному пиджак перекосил, другому брюки. А третий приходит ежедневно в испорченном мною костюме и живым укором торчит в мастерской. Сегодня по его жалобе приедет комиссия…
Маманя смотрит на меня с упреком.
— Ну что вы на меня уставились? Принесите лучше фужер рассолу.
Маманя уходит на кухню.
Я достаю из шифоньера свой идеально отутюженный костюм. Влезаю в него. Смотрюсь в зеркало.
«А костюмчик в самый раз. Элегантный. Могу же пошить вещь, если захочу!»
Из кухни выползает маманя.
Рассол освежает меня. Я окончательно просыпаюсь и спешу на работу, где меня ждут взвинченные клиенты и дотошная комиссия.
Что-то будет?
Наконец-то мне поставили телефон. Я отвел ему уютное местечко на письменном столе, уплотнив календарь и статуэтку Дон Кихота. Телефон здорово вписался в общий ансамбль стола, придал ему официальный вид. Захотелось позвонить по какому-нибудь важному делу.
Я перебрал в голове все свои дела, но достойными телефонного разговора они мне не показались. Подумаешь: один приятель не вернул книгу, второй — грампластинку. Стоит ли снимать трубку из-за таких пустяков!
Всю жизнь завидую начальнику нашего управления. На его столе три телефона: серый, зеленый и черный. Я захожу к нему подписывать бумаги. Случается, он снимает сразу три трубки (одну прижимает к уху плечом, две других берет попеременно и ухитряется перелистывать мои бумаги), и тогда мне кажется, будто начальник управляет тройкой разномастных коней. С наслаждением прислушиваюсь я к его тихому, — но не терпящему возражений голосу, к его лаконичной манере давать указания.
Телефон стоит и в кабинете, где сижу я. Но при моем профиле работы его помощь не требуется. Говорить приходится только с приятелями. А официальным тоном побеседовать не с кем.
И вот моя квартира присоединена к внешнему миру. Но миру это еще не известно, и он молчит. Остается снять трубку, прижать ее плечом к уху, подражая своему начальнику, и, Перелистывая новенький телефонный справочник, набрать несколько номеров. И говорить в трубку тихим, но не терпящим возражений голосом:
— Алло! Кинотеатр «Зорька»? Говорит Никитин. В чем дело, товарищи? Долго вы будете рвать пленку во время демонстрации фильмов, нервируя рядового кинозрителя? Даю неделю на выявление причин. Проверю сам. Не прощаюсь…
Или более лаконично:
— Привет! Никитин! Что у вас с освещением на Прямоугольной улице? Второй год ни один фонарь не горит. Немедленно принять меры!..
Или более тонко, с иронией:
— Алло! Кто у телефона? Бочкин? Начальник СУ-13? Очень приятно, товарищ Бочкин. Поздравляю вас с юбилеем. Сегодня исполняется ровно год с того времени, как ваши подчиненные произвели раскопки на Прямоугольной улице. В честь славной даты жители окружающих домов взяли обязательство увеличить число ушибов и переломов. Еще раз поздравляю!..
А после взять сигарету, откинуться в кресле, как это делает мой начальник, и задумчиво пускать дым. И вдруг вспомнить что-то срочное, важное и резким движением набрать нужный номер.
Мне повезло:, я серьезно простудился, взял больничный и целыми днями давал указания по телефону, воображая себя руководителем.
Мое внимание сосредоточилось на родной Прямоугольной улице, которая кишела всякими безобразиями. Я устранял и У до тех пор, пока у меня не пропал голос.
Недели через две я выздоровел и пошел на работу. Прямоугольная улица неузнаваемо преобразилась. Все мои телефонные указания были тщательно выполнены.
Вечером я посетил кинотеатр «Зорька». Пленка больше не рвалась.
В умелых руках телефон — могучее средство преобразования жизни.
