О кнайпе оставил интересные воспоминания выдающийся архитектор Василий Нагирный (1848–1921). Его товарищем по бурсе был поэт-сатирик Остап Левицкий (1839–1903). «Время от времени Левицкий переводил с немецкого некоторые театральные пьесы, которые заказывал ему директор тогдашнего театра Бачинский, а потому был паном на всю губу. За заработанные деньги покупал казацкую одежду, и в ней пропадал из бурсы на несколько дней. Старшие бурсаки имели с Левицкого выгоду, потому что когда, например, приближались именины панны одного из них, то прибегали к нему, чтобы написал «стишок».
«Как зовется твоя панна, и что она такое?» — спрашивал, бывало, Левицкий. Затем садился на кровать, брал гитару в руки и диктовал соответствующие стихи. За это надлежал в «Кофейне Юзя» завтрак, то есть порция водки, колбаса на вилках, кусок хлеба и маленькое пиво.
Примерно в это время Остап Левицкий написал пародию на «Конрада Валленрода» — «Уцекинеры» («Беглецы»), которая начиналась словами: «У Юзя в кофейне в стаканы задзвонено…»
Эта брошюрка мгновенно стала библиографической редкостью, потому что после ее появления в печати поляки выкупили целый тираж и уничтожили.
Наконец разъяренные поляки устроили в кнайпе засаду на поэта, возмущенные его ехидной сатирой. Поэт успел забежать за буфет и, вооружившись большой палкой, занял оборонительную позицию. К счастью, прибежал хозяин с прислугой, и, воспользовавшись суматохой, Левицкий бежал. Между прочим, это был один из первых местных наркоманов-морфинистов, что в конечном итоге и укоротило ему жизнь в 1903 г.
Другую версию события дает отец Андрей Пеленский: «Остап Левицкий, называемый «Драла», написал поэму «Nasi uciekiniery», сатиру на тему польских повстанцев 1863 г. В кофейне Добровольского на Краковской улице, где сходились писатели и артисты в так называемом «Пекелке», приговорили его за это к смерти. Этому воспротивился Ян Добжанский, называемый королем Яном IV, и решил, что Левицкого надо уничтожить морально, то есть показать, что это писал дегенерат. Когда это решение возникло, они не заметили, что Остап Левицкий сидел как раз в углу и услышал такой себе приговор. С тех пор он не давал себя уговорить на рюмку, когда его приглашали вежливо: «Drala, chodz па wodke!»
И когда они однажды застали его в комнате для завтраков на рынке у Мыхолка, он вскочил за крышку и ножом оборонялся, чтобы только не вкусить алкоголя».
Об Остапе Левицком упомянул также Степан Чернецкий: «Эта наша первая и настоящая богема, которая не знала никакой жизненной дисциплины, не понимала, что такое точность, жила изо дня в день часто в холоде и голоде, а то и без постоянной защиты, не раз закладывала у еврея одежду, чтобы выпустить в свет номер «Вечерниц» или «Цели».
А все они любили заглядывать в рюмку. Таков был Владимир Шашкевич (сокровищный чиновник), составлял ему общество Ксенофонт Климкович, не отказывались от рюмки Евгений Згарский, Федор Заревич, Кость Горбаль, но «Драла» был среди них — rex bibendi…
Рассказывали мне когда-то, что Остап Левицкий, засев с литром водки, взялся за перевод «Гальки», и до утра окончил его».
Остап Левицкий был одним из первых украинских поэтов-наркоманов и умер в 1903 г. от гангрены, которую вызвала чрезмерная порция морфия. «Кофейня Юзя Миллера была в то время наибольшей кофейней во Львове, — вспоминал Нагирный. — Туда сходились в свое время различные польские «повстанцы» и неповстанцы, которых Юзё Миллер, проникнувшись польским патриотизмом и одетый всегда в чамарку и польские сапоги, угощал щедро, пока имел чем заплатить налог хозяину за локаль.
А когда Юзё уже не мог угощать, тогда опустили его патри-отики, а владелец дома отобрал у него локаль. У этого п. Миллера учил я в третьем году моего быта во Львове двух его сыновей и вспоминаю, как однажды пришел домой, а за ним принес еврей одежду обычного покроя. «Видит пан, — говорит мне, — как меня патриоты вымуштровали. Как я не смог торговать, так оставили меня, а хозяин дома выгонял меня из локаля. Чтоб их всех с польским патриотизмом черт взял, сбрасываю с себя эту польскую одежду, и одеваюсь в немецкий наряд, чтобы они не припоминали мне того, что был поляком».
Это были его слова. Он обнищал полностью, а был это честный и работящий человек».
Эту кнайпу упоминает также Александр Барвинский. В 1866–1868 гг. он вместе с братьями Осипом и Владимиром решил, чтобы сэкономить, «вместо ужина ходить на кофе в кофейню Юзя на Галицкой площади (перед тем мы ничем не полдниковали), а за сэкономленные деньги выписывали новое Полное издание произведений Шиллера и Гете».
Известная кофейня «Монополь» с 1902 г. по 1912 г. находилась в доме князя Понинского (пл. Марийская, 8), на месте которого сейчас возвышается дом Шпрехера, при советах — Дом книги. Владельцем кофейни был Францишек Гексель.
Как писал Францишек Яворский, «не было в ней ни комфорта, красивых кассирш, музыки, ни сепараток (отдельных кабинетиков), шум пробок шампанского редко там тревожил тишину, не слышно было проклятий разочарованных игроков, ни одной человеческой трагедии. В низких, в последние годы сильно закопченных залах не происходили денежные сделки, и любовь там не искала безопасных встреч, ни позолоченные ночные бабочки не кружили вокруг зеленых газовых огоньков.
Это был некий приют стариков, жаждущих газетных читателей, лиц, чьи дни уже не двигались по привычной колее, и которые в полосах синего дыма искали свои расползшиеся мысли. Постоянный посетитель приобретал там особый характер, а были здесь лица, которые встречались ежедневно и которых невозможно было бы представить себе вне этого фона кофейни, без шелеста газетных страниц. Там были лица, для которых облака дыма были единственным нимбом в жизни, газета — источником новостей, а ленивая зевающая скука — постоянным обществом.
Из таких вечных инвентарных посетителей состояла кофейня. Того, кто по узкой лестнице карабкался на первый этаж (по современным традициям — второй), приветствовала в старые времена благожелательная улыбка хозяина Францишка Гекселя, а после его смерти — трубный голос хозяйки с пожеланием хорошего дня или вечера, а также звонкий баритон официанта Петра Бейшера с обещанием готовности «к услугам! слуга панамдзея!» (слуга пана добродзея) или с угрозой падения к ногам: «па’м к ножкам!» Через минуту посетитель был уже раздет, посажен, обложен газетами, украшен стаканом чая.
Так было до дня 5 февраля 1912 г. Под зеркалом кучка воинов, пунктуальных и молчаливых, под печью седобородый пан с короткими женскими ногами, в центре инженер и антиквар в одном лице, всегда в кипах газет затонувший, а на диване сидела веселая группа. Тот самый советник в глубине, то же чешское кулко (группа), один актер, один художник, профессор математики, исполняющий версальские поклоны, тот же посетитель с приятном миной, адресованной кассирше, в то время, как другой с угрюмой физиономией выискивает журналистские сенсации.
Все они обретались в «Монополе», пока их судьба и пан Шпрехер не разбросали по другим кофейням. Наверное, они были грустны, раздражены, пока не привыкли к новому локалю».
Здесь среди стен, обитых красным бархатом, собирались политики, занимавшие позиции народников, и разнообразные пенсионеры, которых манила сюда семейная атмосфера.
Здесь любил отдыхать Франко, сюда наведывались историк Франц Яворский, редактор Болеслав Вислоух, доктор Щепан Миколайский, ученый Владислав Вонсович, доктора Василий Щурат и Станислав Заревич, художники Ярослав Пстрак и Фридерик Пауч. Этот последний приходил сюда в обществе сварливой жены и здоровяка папочки.
Сюда частенько наведывались также представители художественной группы «Молодая Муза». Михайло Рудницкий писал, что Франко здесь «перечитывал газеты и журналы на разных языках. Там чаще всего была возможность подойти к Франко. Молодые авторы, которые не решались помешать ему утром, подходили с вопросами или рукописями в обществе старших знакомых.
Кофейня в те времена заменяла клуб — здесь шли упорные и долгие дискуссии на политические и литературные темы. Здесь проводили полдня, иногда и больше, писатели, которые считали, что только в такой шумной, насыщенной дымом атмосфере рождаются гениальные идеи и сюжеты, а иногда и осуществляются.
У Франко не было времени участвовать в жарких дебатах. Зато с большим вниманием и терпением умел прислушиваться к дискуссиям, которые часто отклонялись от основной темы и переходили иногда в личный спор. Но ничто не могло его удержать, когда он, взглянув на часы, видел, что ему пора уходить.
Бывали случаи (и не редко), когда посетители кофейни, засидевшись допоздна, решали перейти в ресторан, где можно поужинать. Такие вечера затягивались порой и до рассвета. Франко не принимал участия в этих ночных пирах, или, как их называли во Львове, «симпозионах» (от греческого заголовка Платонова «Пира» — «Симпозион»). Раз на назойливое приглашение он ответил:
