— Для того чтобы участвовать в симпозионе, нужно иметь такую голову, как греческие философы, а потом уже можно проверять, сколько такая голова способна выдержать.
Другой молодомузовец Петро Карманский вспоминал о Франко: «Приходил каждый день в нашу скромную кофейню «Монополь» незаметно, без шума, словно стеснялся, что решается в своей одежде засесть за одним столом с порядочно одетыми, «благонадежными» паничами, которыми мы пытались быть. Выпивал свой стакан чаю, вынимал из кармана камзола серебряную крону и играл ею. И ждал случая поиграть с нами — молодыми. Но приходилось, конечно, ждать безуспешно. У нас зашивались роты в его обществе, потому что мы хорошо знали остроту его языка и обширные сведения, с которыми ни один из нас не мог соперничать.
— Говорите что-нибудь! — наконец отзывался Франко, которому хотелось поговорить и забыть о том, что после ежедневного мозольного труда в Обществе им. Т. Шевченко дожидается его не менее тяжелая работа дома. Он же не зря таскал под мышкой целый ворох всевозможных рукописей и корректуры».
Киевская писательница Наталья Романович-Ткаченко вспоминала, что столик Франко находился у шкафчика с газетами, и за него никто не смел сесть в те часы, когда приходил туда писатель. А все, кто имел к нему дело, садились за соседний столик и терпеливо ждали, когда писатель придет и обратит на них внимание. Единственный день, когда он не бывал в «Монополи», — это воскресенье.
О кофейне «Монополь» писал еще один гость из Киева — литературовед и политический деятель Владимир Дорошенко. В 1904 г. приходилось ему встречаться с Франко «в послеобеденные часы в кофейне «Монополь», которая была некогда на месте, где теперь магазин Шпрехера… Кроме него, сходились здесь Грушевский, Гнатюк, Вовк и другие ученые, стоявшие близко к Научному обществу им. Шевченко. Там они имели для себя отдельный стол и могли спокойно в своей группе отдохнуть после работы, посмотреть новости и перекинуться добрым словом. И когда кто-либо хотел увидеться с кем-то из них, то где-то в пять пополудни всегда мог встретить здесь кого надо, без нужды заходить в бюро или домой. Нам, надднепрянцам, этот европейский обычай был удивителен, и мы охотно тоже заходили в кофейню, но, разумеется, только издалека глядели на говоривших, стесняясь встревать в ученую компанию, хотя, конечно, никто из них от нас не отрекся бы. И мы обычно имели свое общество рядом с молодыми галицкими студентами и держались в стороне от старшего общества».
А Шолом-Алейхем описал «Монополь» в своем романе «Блуждающие звезды»: «Доктор Левиус позвонил, и оба кельнера, в коротких фраках и с длинными носами, снова выросли как из-под земли, подбежали прямо к доктору Левиусу и уставились на него с таким любопытством и уважением, словно ожидали от доктора чрезвычайно важных изречений, которые должны иметь невесть какое значение не только для них самих и для кафе, но и для судеб всего рода человеческого. Оба кельнера изогнулись, отставив руки назад и сдерживая дыхание настолько, насколько это возможно для живого существа… Наконец нужное слово было сказано. Доктор Левиус попросил кельнеров быть столь любезными и подать каждому по кружке пива и кошерную колбасу на закуску».
В это кафе в 1903 г. Франко привел и Сергея Ефремова, когда тот приехал во Львов.
«Каждый день в 4 часа, — вспоминал Ефремов, — шел я в сообщество, а оттуда вместе — конечно, Франко, Гнатюк,
Труш, иногда и еще кто случаный — шли мы в «Монополию» в центре города и там полтора-два часа отдыхали от ежедневного труда: за стаканом чая или меланжа или шоколада читали газеты со всего мира, обменивались мнениями по поводу мировых новостей, обдумывали вопросы литературные и политические, обсуждали всякие темы и злобы дня, а то и просто проводили веселую дружескую беседу.
Сначала мне этот способ отдыха в публичном месте, на людях, показался странным, необычным. Но вскоре я увидел, что он имеет в себе много положительного. У вечно занятых, трудолюбивых людей нет времени ходить по гостям; встречаться только на работе тоже не давало ни утешения, ни способа для того, чтобы завязывать товарищеские отношения. На нейтральном же месте, в кофейне, откуда вы могли каждую минуту, не беспокоя никого, пойти по своим делам, это получалось легко и непринужденно. К тому же газеты, журналы, разговоры, новости, встречи с кем хотите, ведь известно, что тот и тот каждый день в такой и такой час бывает там-то, в определенной какой-то кофейне. Вы шли туда и находили, кого нужно. И так между отдыхом проводились и деловые встречи, нужные свидания, вершились всякие дела, писались время от времени статьи, здесь-таки и принимались в группы.
Мне, человеку со стороны, где люди прятались по своим углам, сначала было, говорю, странно и непривычно жить на людях, этой публичной жизнью кофейни. Но быстро я с этим справился и стал таким же задорным и неизменный посетителем в определенные часы «Монополии», как и коренные львовяне. Притягивало меня туда хорошо сплоченное общество, а среди него первый, конечно, Франко».
«Бывали там и старшие граждане, светлые вожди, — писал в повести «Филистер» Денис Лукиянович, — но ребята, когда было им тесно, переносились с украинской зеленой комнаты в кармазиновую или бильярдную, и там были никем не связаны, свободны… Там нередко можно было встретить всю светлую львовскую Русь.
Среди представителей «Молодой Музы» выделялся своим вспыльчивым характером поэт и прозаик Осип Шпитко, которого Карманский характеризовал так: «Ангел и сатана в одном лице, непримиримый враг людей образованных, анархист во взглядах и в жизни, циник и одновременно идеалист… Маньяк, которому весь мир как бы был врагом… и поэтому был грубым в отношении к тем, в ком видел врага, и горе было тому, кто пал в глаза как враг! Реагировал с места, реагировал известными своими сочными ругательствами, где бы то ни было, не колебался также реагировать своими кулаками…
Не знал страха перед кем бы то ни было, не уважал никого. Во время судебной расправы решался как подсудимый обращаться к прокуратору и перебивать его выводы выкриками: «Ври! Ври!». Без раздумий в модной кофейне набросился в присутствии полутора десятков человек на И. Франко и вылил на беззащитного целую клоаку ругательств. Нападал на всех, все были перед ним бессильны, потому что ему было нечего терять: тюрьму считал желанным местом отдыха и беззаботной жизни.
Однако не было милее его товарища за стаканом, а тем паче за картами, которые были главным средством его существования. За каждым его выбросом карты игроки взрывались гомерическим смехом, ибо каждый его жест сопровождала новая жирная острота, которая отвлекала внимание игроков от игры и давала ему возможность вставать от карт с заработком, которым он пользовался в другой кофейне, отдыхая после боя.
Его квартирой была комнатка в дешевой гостинице, которой он и так пользовался мало, уступая ее охотно более нуждающемуся. Потому что Шпитко был способен на «барский жест», и не один бедный студент или начинающий юрист получил его помощь хотя бы в форме ужина в ресторане.
Молодомузовцы не могли похвастаться лишними деньгами и часто сидели в уголке кофейни «за холодной водой и ждали, не наведается ли кто «ситуированный», чтобы поставить по рюмке “индии”», как называлась в богемном кругу темная полынная водка.
К молодомузовцам частенько подсаживался профессор Владимир Масляк, который всегда был прилично одет. «Один за другим вытряхивали мы крошки табака из камзолов, крутили папироски, с размахом пускали колечки дыма и вглядывались в них с мистической медлительностью философов, хотя среди нас сидел — надутый и самоуверенный — пан профессор, которого раздражало поведение тех, кого он называл сопляками.
— Пикколо! — позвал профессор проходящего парня во фраке, который слонялся между посетителями с коробкой сигар. — Пшинесь ми добрэ цыгары!
Пикколо неподвижно встал перед ним со своим товаром. Перетряхнул все сорта сигар, не решаясь, что выбрать.
— Ктурэ цыгаро найдорожче? — спросил тоном пана.
Пикколо выбрал. Профессор взял сигару, обрезал кончик и, не срывая этикетки, указывающей на качество товара, закурил, то и дело оглядывая его.
Между тем сигара пана профессора вызвала завистливый взгляд молодого писателя, в конце концов он не выдержал и заказал себе «такое же цыгаро, которое курит пан профессор». И себе тоже начал пыхтеть и пускать с дымом каких-то двадцать сотиков в воздух.
Посмотрел профессор на парня раз и другой, а потом спросил злобно:
— Вы, добродий, какой специальности будете?
— Я корректор «Дела».
— Гм! — засопел от досады пан профессор. — Когда я был корректором «Дела», я таких дорогих сигар не курил!»
Перед самым рождением журнала «Мир», органа «Молодой Музы», в 1905 г. приехал из Рима П. Карманский. Его товарищи по перу решили, что надо как-то его поздравить. Рим, пинии, кипарисы, «Collegium Ruthenum», мексиканская артистка, по которой вздыхал молодой поэт ойлюлийной грустью… Как его принять? В последний момент выбрали кофейню «Монопольку», куда и так все ходили каждый вечер, как только имели на один «мелянж».
