— Ну, ладно, — говорит он, чуть вздохнув, — пойдем, нас там ждут.
Я понимаю, что нас там ждут, даже торт специально приготовили, но мне совсем не хочется туда идти, сидеть за столом, отвечать на какие-то вопросы и самому что-то говорить. Мне сейчас хочется только одно — никого не видеть, ни с кем не разговаривать. Но я не знаю, как это ему сказать. И продолжаю сидеть, уставившись в пол, в его старые потрескавшиеся туфли с дырочками по всему верху.
Он постоял еще немного, потом сел рядом со мной на кушетку. Сел совсем близко, я почувствовал его плечо.
— Ты, наверное, устал, отдохнуть хочешь?
Я закивал головой. Как это он догадался?!
Тогда отдыхай. Полежи, поспи, почитай, если хочешь. В общем, до вечера мы тебя тревожить не будем. А вечером соберемся, посидим, хорошо?
— А если я усну?
Я хитрил, подумал — притворюсь спящим и не надо будет сидеть с ними за столом. Но он, кажется, и это понял.
Спи на здоровье, а уж вечером я тебя разбужу, ладно? Женщины готовились, ореховый торт специально испекли, особенный какой-то, рецепт достали… Так что Надо посидеть всем вместе, поговорить, отметить твой приезд, понимаешь?
Я понимаю. Я все понимаю. Они тут все сами делают. Дом своими руками строят, комнаты на чердаках оборудуют, торты не покупают в магазинах, как мы, а пекут по специальному рецепту… Но мне сейчас хочется только одного — чтоб он ушел и я остался один.
Я прислонился к стене, прикрыл глаза.
Он встал, я слышал, чуть провел рукой по моему плечу. Потом я услышал, как он коротко вздохнул, будто всхлипнул, и тихо пошел, заскрипела лестница под его ногами.
Я посидел еще немного, открыл глаза. Никого. Только снизу, из дома доносились голоса. Я подошёл к проему в полу, откуда вела вниз лестница, прислушался. Слов не разобрать, только слышно, что он с Таней разговаривает, похоже — она его в чем-то упрекает, а он объясняет ей что-то. Потом они ушли в другую комнату и уж совсем ничего не стало слышно.
А что если закрыть эту дыру совсем? Откидная дверца на петлях стояла, прислоненная к стене. Осторожно, чтоб не услышали, опускаю ее. Ну, вот, теперь в полу проема нет, даже не видно, что здесь ход, дверца сверху тоже обклеена линолеумом, только маленький выем виден с краю, чтоб поднимать можно было. Здорово они тут все сделали.
Я прошелся по комнате, постоял у окна, посмотрел на море. Оно все так же сверкало на солнце, только белый парус был ближе к берегу, теперь уже видно было, как он раскачивается на волнах и вздувается под ветром.
Я еще постоял у окна, потом отошел к стене, где кушетка, поглядел оттуда. Паруса уже не видно, а море — только самый краешек. Я сел, потом лег, опять посмотрел: нет, теперь совсем не видно — только небо. Жаль. Надо было кушетку поставить к окну, а стол — сюда. Тогда можно было бы лежать и все время видеть море. А если еще маг поставить и Боба включить, так это ж высший класс, ради такого и потерпеть можно, и всю их нудную болтовню слушать, все их воспитательные разговоры, которые они наверняка припасли для меня!
Ладно, кушетку я переставлю, маг есть. Тут я еще вспомнил про лестницу снаружи дома, ведущую прямо на чердак, и похвалил себя за то, что остался здесь, на голубятне.
Так я лежал, мечтал и не заметил, как уснул.
Николай Петрович заглянул в комнату и увидел, что Валерий спит. Он лежал на тахте, по-детски подогнув в коленях ноги в синих джинсах, подложив под щеку сложенные вместе ладони.
Светланов неслышно прошел по линолеуму, тихо переставил стул, сел напротив и долго сидел так, не двигаясь, вглядываясь в лицо сына. Сейчас, во время сна, с лица Валерия сошла надменность, жестокость какая-то, так больно поразившая при первой встрече. Сейчас оно было спокойно и светло, только в уголках губ застыло что-то жалостное, и от этого у Николая Петровича жгуче защемило сердце. Он вглядывался в это худощавое, неоформившееся еще тело с острыми коленками и выпирающими из-под яркой рубахи ключицами и вспоминал, что видел сына лишь однажды, издали, крошечным, неуклюжим карапузом в черной шубейке и белой меховой шапочке…
Это случилось спустя три года после того, как они разошлись с Людой. Он получил тогда от нее то самое, злое, раздраженное письмо, в котором она язвительно поздравляла его с предстоящей женитьбой и писала, что сын растет, но никаких встреч с ним не будет. Он решил поехать сам, поговорить с ней.
Он приехал днем и сразу пошел в театр. И не ошибся. Люда была на репетиции. Он ждал ее у служебного входа, вспомнил, как когда-то стоял здесь, ожидая ее, а она выбежала, такая веселая, красивая, и жевала что-то на ходу, а потом кричала ему из автобуса, и с этого все началось.: Вспомнил, разволновался, сердце дрогнуло от нежности. Он готов был все ей простить, все забыть — ведь у них ест сын, их ребенок, их общая кровь…
И когда она вышла, в серой шубке, в вязаной серой шапочке, под руку с рослым, внушительного вида брюнетом с проседью, Светланов, не помня себя, рванулся ей навстречу:
— Люда!
Она остановилась, приветливо повернула голову, и вдруг лицо ее перекосилось от недоброй, насмешливой улыбки.
Ты иди, — сказала она своему спутнику, — я сейчас догоню.
И когда он отошел на несколько шагов, она сказала жестко:
— Что, за сыном приехал?
— Люда, — заговорил он, волнуясь, — нам надо поговорить, нельзя же вот так, на ходу…
— Ты письмо мое получил?
— Получил, потому и приехал.
Напрасно. К сыну я тебя не подпущу, я ведь тебе ясно все написала. Я выхожу замуж и не хочу, чтобы…
Погоди. Ты можешь распоряжаться своей судьбой, как хочешь, но сын ведь наш, общий, я хоть увидеть его имею право?
— Общий? — она зло рассмеялась. — Откуда ты это взял? А может, он к тебе никакого отношения не имеет? Где ты был, когда он родился?
— Но… Ты ведь сама… — он задохнулся. — Ты же сама написала…
— Мало что я написала! Может, это так, со зла, подразнить тебя хотела!
Он побледнел, шагнул к ней.
— Люда!
И, видно, такой у него был голос и такое лицо, что с нее вдруг слетела вся бравада, и улыбка вдруг задрожала, сделалась жалкой.
— Прости меня, Коля… Это все от бабства… Зло взяло, что женишься на Тамарке… — у нее слезы навернулись на глаза, но она тут же осторожно промокнула их рукавом. — Твой сын. Твой.
Они стояли посреди дороги, сыпал снег, падал большими тяжелыми хлопьями, глушил звуки, и Светланов вдруг оглох, ему показалось, что он не расслышал, что она что-то другое сказала.
— Что? Что ты сказала?
— Твой сын, Коленька… — она смотрела на него с тоской.
Он взял ее за руку.
— Люда… А может быть…
— Нет, Коля, нет… — она покачала головой. — Ты женишься?
— Собирался, но если ты…
— Вот и женись. Женись. — Она сказала это без злобы, скорей с грустью. — Ты хороший человек, а я… — Она махнула рукой. — Не получится у нас ничего, я знаю… Только намучаешься…
— Сына… — с трудом выговорил он это слово и что-то булькнуло у него в горле, — покажешь?
Покажу. Приходи в пять часов к Дому родителей, я с ним гулять выйду. Только не подходи, умоляю тебя. Для его же блага. Он уже все понимает… Может быть, и у меня еще будет семья…
Он пришел, как она велела, стоял в стороне и видел, как она вышла из подъезда с маленьким, неуклюжим человечком в черной шубке и прохаживалась с ним по заснеженной дорожке, держа его все время за руку и оглядываясь. У Светланова сердце тогда захолонуло. И он дал себе слово — никогда больше не приезжать, пока сама не попросит.
Слово-то дал, но сколько раз во сне видел лицо сына — то оно было родное, ласковое, то чужое, незнакомое, но он почему-то знал — это Валерий…
И вот теперь он сидел рядом с сыном, совсем рядом — вот он, можно дотронуться до него рукой, погладить волосы. Можно разбудить его, заглянуть в глаза…
Заглянуть в глаза… Николай Петрович вспомнил этот холодный, насмешливый взгляд и с горечью подумал, что вот сейчас, спящий, Валерий ближе ему, что не хочется будить сына.
Густели сумерки за окном, в комнате был полумрак. Николай Петрович вглядывался в лицо Валерия, ловил забытые черты Люды, не той, которую недавно видел на экране, а той, которая стояла счастливая, с букетом цветов, после премьеры «Машеньки», и сердце его переполнялось щемящей грустью и еще какой-то неведомой, неосознанной пока болью.
Я проснулся, а возле меня сидит Николай Петрович, наклонился надо мной, трогает за плечо, в лицо заглядывает. Я как увидел его, все вспомнил, хотел глаза закрыть, повернуться к стене, сделать вид, что ничего не соображаю, не проснулся еще, но он сказал: «Тебя подождать или ты сам придешь?»
И я решил — уж лучше сейчас подняться, чтоб с ним вместе прийти.
Спустились мы по лесенке, он провел меня в ванную, сам вышел за дверь. Я пустил холодную воду, она лилась, шумела, а я нарочно стоял долго-долго, смотрел, как она льется, пусть думает, что я моюсь, а я стоял, смотрел на воду, на себя в зеркале. Волосы чуть смочил, поправил. Опять постоял. Лицо малость ополоснул. И снова стою, смотрю на воду, на себя, вокруг все рассматриваю — зубные щеточки разноцветные в пластмассовом стаканчике, коробочки разные, с кремом, что ли, одеколон «Утро» — вое это на стеклянной полочке возле зеркала, все такое чистенькое, сверкающее, расставлено в строгом порядке, как на витрине в магазине — сразу видно: все тут у них по полочкам разложено, все только на своем месте должно лежать, не дай бог что-нибудь сдвинуть… И в жизни, видать, — то же самое: все по расписанию, все заранее рассчитано — не дай бог сдвинуть что-то…
