— Приезжай. Я документы начну оформлять, как только прилечу в Вену.
— Давай.
— Позвоню тебе, когда буду в Москве на обратном пути.
— Обязательно.
Они подходили к метро. Казимир Михайлович замедлил шаг.
— Ну поцелуемся.
— Ты где остановился?
— В «России», — снова соврал Казимир Михайлович.
— Идем, я тебя в поезд посажу.
— Нет, нет, нет. Наоборот. Я тебя доведу до угла.
Как ни настаивал Стась, брат не разрешил посадить себя в поезд. Они расстались на полдороге между метро и углом улицы Вальтера Ульбрихта…
В начале первого часа Казимир Михайлович был у себя в номере. Но спать лег еще не скоро. Сняв костюм и облачившись в пижаму, он занялся бачками и химикалиями. Конструкция бачков несколько отличалась от тех, с какими он привык иметь дело, но разобраться ему не составило труда. Химикалии были стандартные. Разобравшись, Казимир Михайлович отнес все в ванную и приступил к проявке пленок. У него уже было отснято четыре киноленты и одна фотопленка, но он решил проявить только фото- и одну из кинолент — ту, что вынул из камеры. Приготовил растворы проявителя и закрепителя, погасил свет, зарядил бачки пленками и перешел в гостиную. В блокноте, вынутом из сумки с кассетами, сделал несколько записей. Потом тщательно осмотрел в обеих комнатах свои вещи. Он еще днем, до прихода Галины, везде оставил невидимые метки — где волосок, где нитку, где крошку табака из сигареты. Все оказалось нетронутым. Его, вопреки ожиданиям, не обыскивали. Он был рад этому. Выждав срок, промыл пленки после проявителя, поместил в закрепитель. Подремал в кресле, потом пошел в ванную, опять промыл пленку, посмотрел ее на свет. Снимал он хорошо — ни недодержки, ни передержки ни в одном кадре. Надо было пленку высушить к утру, но у него не оказалось зажимов. Вспомнил, что в чемодане есть машинка для сшивания бумаг, извлек из нее медные прутики, загнул их крючками. Потом, кряхтя, взобрался на стол, отстегнул штору с двух колец и повесил на них пленку. И только после этого лег, не снимая пижамы, в постель. Он порядком устал — заснул быстро, как давно не засыпал. А в половине восьмого был уже на ногах и, как ни удивительно, чувствовал себя выспавшимся и бодрым. Наверное, оттого, что воздух в номере был свежий: кондиционер делал свое дело. Первым долгом, еще не побрившись, Казимир Михайлович, — а точнее, мистер Дей, ибо тут он был именно мистером Деем, — первым долгом обратил свое внимание на кинопленку. Напевая что-то безмотивное, он снял ее, осмотрел и остался доволен. Затем достал из чемодана плоский маленький проектор, нашел штепсель. Напряжение 220 вольт — то, что ему надо. Он установил проектор, подвинув низкий столик ближе к штепселю. Зарядил пленку. Задернул шторы. Включил проектор и навел фокус на противоположную стену. Высветился прямоугольник метр на полтора.
— Сегодня на экране… — сказал он сам себе и пустил ленту.
Экран показывал сидящую в кресле Галину. Три минуты она листала журнал и ни разу с кресла не поднималась. По лицу мистера Дея нельзя было определить, доволен он или, наоборот, разочарован. Он и сам бы не сумел ответить на этот вопрос.
Мистер Дей побрился, принял душ, оделся перед зеркалом, почистил и подровнял пилкой ногти. Потом сходил за газетами и выглянул на улицу. День начинался чудесный.
В девять часов раздался стук в дверь. Он поднял голову от газеты.
— Прошу.
Вошла Галина.
— Доброе утро. Как спали?
— Великолепно.
Она заметила на столике проектор с пленкой.
— О, вы уже и кино смотрели?
— Да, и очень интересное. Хотите? Всего одна серия.
— Так рано? Давно не ходила на детские сеансы. Ну что ж, крутите. — Она села в кресло, в котором сидела вчера. — Можно закурить?
— Да, конечно, у нас на Западе в кинотеатрах курят. — Он подал ей пепельницу и стал к проектору. На стене возник светлый прямоугольник, аппарат тихонько зашипел, и Галина увидела сидящую в кресле женщину. Она не узнала себя, ничего не успела понять, а лента уже кончилась.
— Ну как фильм? — весело спросил мистер Дей.
— Мало действия.
— Натурально, натурально, — обрадовался он.
— Но кто эта дама?
Только тогда он сообразил, что Галина себя не узнала, — так была она далека от мысли, что ее могут снимать скрытой камерой.
— Как, вы не узнаете? В таком случае повторим.
Он перемотал пленку и пустил ее снова. На этот раз она поняла, что видит себя.
— Так, так, мистер Дей. Когда же успели?
Он подошел к столу, где лежали аппараты, взял в руки кинокамеру.
— Вчера, прежде чем пойти к своему знакомому, я незаметно включил эту штучку. Она не очень шумит, но если бы и шумела, вы бы не услышали: работал телевизор. Вы сидели там же, где сидите сейчас. — Он поставил камеру на стол, навел ее. — Вот так, видите? И весь фокус.
Она задумалась, докурила сигарету. Хорошее настроение пропало.
— Зачем вам это нужно? Только не говорите, что на память.
— Я мог бы не показывать вам ленту, не так ли? Поэтому прошу оценить мою откровенность.
— Слишком сложно. Не пойму.
Он стал серьезным.
— Объяснимся, дорогая Галина. Дело в том, что я почему-то думал: вы приставлены ко мне шпионить.
— Вот как? Почему же?
— Вероятно, я жертва западной пропаганды. Это очень мощный пресс.
— Все-таки не понимаю: зачем вы меня снимали у себя в номере? Неужели… — Она не смела вслух высказать свою догадку.
Но ему ничего не стоило называть вещи своими именами.
— Нет, я, конечно же, не думал, что вы будете интересоваться содержимым моих чемоданов. Я не настолько оболванен западной пропагандой. Но мне хотелось посмотреть, какое у вас выражение лица, когда вы в одиночестве.
— Спасибо за откровенность, мистер Дей. У вас имеются другие способы проверки?
— Не сердитесь. Я ведь вижу: моя прямота вам по душе. Это лучше, чем глухая скрытность.
Старый жуир угадал: Галина, вначале расстроившаяся и почувствовавшая неприязнь к своему «люксовому» подопечному, быстро сменила гнев на милость; ей нравилось такое безбоязненное отношение к самым щепетильным вопросам. Она ни на миг не допускала мысли, что этот психологический этюд еще сложнее, чем ей показалось, что у откровенности мистера Дея двойное дно, что все это устроено специально — именно в расчете на то, что она проникнется к нему симпатией и доверием. У него были все основания считать этюд удачным.
— Идемте завтракать, и в посольство, — сказал он громко. — Хочу есть.
— Я позавтракала.
— Кофе никому не помешает.
Из ресторана мистер Дей после завтрака позвонил в посольство, и они вышли на улицу. Такси со знакомым номером ожидало их на стоянке. За рулем сидел не Коля. Кто-то плотный, с толстой шеей.
— Это наше? — спросил мистер Дей у Галины.
— Да. Шофер другой.
— А где же Коля? — Это уже обращено было к водителю.
— Выходной. Мы работаем через день. Я его сменщик.
— Понятно, понятно.
— Куда прикажете?
Мистер Дей назвал посольство — не канадское, другой страны.
Ехали недолго, минут десять. Мистер Дей не настаивал, когда Галина отказалась сопровождать его в здание посольства. Она осталась в машине.
Он отсутствовал минут сорок и вышел вместе с двумя мужчинами. Им было лет по тридцать. Один светловолосый и худощавый. Другой темный, с пушистыми длинными бакенбардами, ростом и сложением походивший на боксера полутяжелого веса. Они проводили мистера Дея до машины.
— Познакомьтесь, — сказал он, открывая заднюю дверцу. — Это Фридрих. — Он показал на блондина, тот низко поклонился. — А это Джордж. — Боксер кивнул ей. — А это, господа, моя очаровательная спутница и хозяйка, леди Галина.
Боксер был в темных, непроницаемых очках. Галина не любила такие очки. Если ей приходилось разговаривать с людьми в темных очках, у нее возникало такое чувство, словно ее поставили под яркий, слепящий луч софита и рассматривают из темного угла. Чем непроницаемее стекла, тем большее раздражение они вызывают.
Она не протянула им руки. Мистер Дей с одного взгляда распознал ее настроение.
— Мы прощаемся до завтра, друзья мои, — сказал он. — Я на всякий случай утром позвоню.
Они помахали вслед машине рукой.
— Очень хорошие молодые люди, — как бы оправдываясь, заверил ее мистер Дей. — Серьезные… Как это у вас говорят? Целеустремленные.
— Рада за них.
— Между прочим, моя просьба к вам… ну, насчет вечера в кругу молодежи… отпадает. Все устроилось. Джордж берет это на себя.
— Он что, массовик-затейник?
Мистер Дей впервые не уловил иронии — может быть, потому, что не понимал выражения «массовик-затейник».
— Он студент… Так мы куда теперь?
