В промтовары завезли маленькую грампластинку с музыкой из этого фильма. Но песни «Загулял» там не было. Поговаривали, что существует и диск–гигант, и там записан весь «саундтрек» фильма (впрочем, мы не знали тогда этого слова — «саундтрек»), есть даже «Загулял»… но где же это взять? До нашего городишка — тысяча километров от Москвы — вряд ли доедет. Правда, вроде бы есть этот диск у Пашки Шпачко с соседней улицы, но он жмотится, скотина, никому не даёт слушать, говорит, что пластинка запечатана и он пока не собирается её распечатывать. Что значит «запечатан»? Наверняка врёт. Это у буржуев диски запечатаны, чтобы тот, кто купит, мог слушать незапиленный свежак («право первой ночи»). А у нас грампластинки (боже, какое отвратительное слово!) продаются в тусклых конвертах и полиэтиленовых пакетах — «пылесосах», и любой может достать оттуда диск и послушать, даже ещё в магазине…
В журнале «Юность» вышла статья Аркадия Петрова «Метаморфозы Александра Градского». Очевидно, публикация её была приурочена к выходу на экраны фильма Кончаловского. Мы, наконец, увидели, как Градский выглядит. На снимке был он и актёры Смоктуновский и Киндинов. Я обнаружил эту статью случайно. Собирали макулатуру, стучались в квартиры, просили ненужную бумагу. Нам отдавали старые газеты и журналы. Всю эту печатную продукцию мы сваливали на заднем дворе школы и рылись в ворохе бумаг, искали что–нибудь интересное. Из журнала «Вокруг света» я выдёргивал только страницы с фантастикой и детективами. Позже это добро превратилось в переплётной мастерской в увесистый том, которым я дорожу и сегодня. Нашёл я в куче макулатуры и журнал «Юность», а там — статью Аркадия Петрова о Градском. «О молодёжи, запечатленной на киноленте, спел её сверстник, — писал музыкальный критик. — Спел, кстати говоря, все мужские песни картины («продублировав» на звуковой дорожке фильма таких артистов, как Евгений Киндинов и Иннокентий Смоктуновский), спел ясно, просто и достоверно. «Не скрою, — говорит режиссёр «Романса», — мы пробовали и других певцов. Но оказалось, что лучше всех исполняет песни Градского сам Градский. Причём у нас была своя сложность — песни эти должны, конечно, звучать профессионально и в то же время необходимо было создать иллюзию, что поёт герой фильма, простой парень, ну, скажем, водитель автобуса. Создать иллюзию непрофессионализма. Градскому все эти перевоплощения удаются легко. Потому что он талантлив разнообразно…»
В те годы ощущался большой дефицит в публикациях подобного рода. Никто ничего толком не знал о своих кумирах. Кажется, именно тогда, после этой статьи, Градский начался для меня по–настоящему.
Вскоре его показали по телевизору! Александра Пахмутова написала несколько песен для фильма «Моя любовь на третьем курсе» и доверила их Градскому. Одна из них попала в телепередачу «Песня года». Кто теперь помнит этот фильм? А песни Пахмутовой «Как молоды мы были» и «Яростный стройотряд» и сегодня звучат в радиоэфире. В то время пытались мы их и сами исполнять, аккомпанируя себе на гитарах. Но петь после Градского — занятие неблагодарное. Лучше его уже не получится. «…иное «прочтение» их трудно даже представить, — писал Аркадий Петров о песнях Тухманова «Жил–был я» и «Джоконда». — Молодой артист не просто поёт, он ещё и великолепно рассказывает сюжет — качество, которое встречается далеко не у всех эстрадных исполнителей!»
Запомнилась глуповатая карикатура в «Литературной газете». Футболисты, обнявшись, уходят с поля, в руках у одного из них — гармонь. На лицах довольные ухмылки. Поют: «Первый тайм мы уже отыграли…» Строчка из песни Александры Пахмутовой.
После школы многие из нас стали студентами. Я поступил в столичный мединститут. В Москве выяснилось, что пластинка с фонограммой «Романса о влюблённых» — не дефицит. Во всяком случае, не такой, как в провинции. Этот диск я купил в магазине «Мелодия» на Калининском проспекте. Мы туда бегали каждую неделю.
После первого курса нас всех запихнули в студенческий стройотряд. Именно «запихнули», потому что летом хочется на море, а мы были вынуждены два месяца корячиться на строительстве нового корпуса французского посольства на Якиманке. Таскали в неподъёмных носилках бетон для французского кинозала и убирали мусор. Никакой романтики в этом не было. На работу приходили не выспавшись и уже с утра шатались от усталости. Всех нас — и москвичей, и приезжих — поселили в общежитии на улице Волгина. Несложно понять щенячью радость вырвавшихся из дома московских студентов. А мы, «иногородние», делили эту радость с ними сполна. Спать укладывались только под утро. Пьянствовали, слушали музыку, ухлёстывали за девушками. «Радостный звон гитар, яр–р–ростный стройотряд…»
Один из моих друзей, Мишка Александров, тогда уже был женат. Что–то у него с женой не ладилось. Они вечно ругались из–за какого–то пса, которого жена Александрова, похоже, любила больше, чем самого Мишку. Она периодически вычёсывала у кобеля шерсть и раскладывала её сушить на газетке под кроватью. Мишка ненавидел и этого пса, и его шерсть под своей кроватью. Поругавшись с женой, он возвращался в общагу в страшной депрессии. «Я когда–нибудь замочу этого кобеля на хрен!» Много пил и курил, быстро пьянел, а потом в подпитии включал диск Давида Тухманова «Жил–был я». Заглавную песню никогда до конца не слушал, останавливал после первой же фразы. «Жил–был я. Стоит ли об этом?» Вж–ж–жик! Мишка возвращал звукосниматель к началу дорожки и наливал себе новую дозу. Под симфонический зачин струнных он опрокидывал в себя очередную порцию «Агдама» и мелодраматично закуривал, не убирая ладони со лба. И снова: «Жил–был я…» Вж–ж–жик!
Иногда комсомольские лидеры нашего потока зачем–то пытались привлечь меня к работе в общежитском интерклубе. Собирались в большой комнате, усаживались в полумраке за столики по двое или по трое, интеллигентно пили кофе, читали стихи, пели песни и говорили о дружбе народов. Потом были танцы. Арабы усиленно кадрили русских студенток, а к концу вечера потихоньку уводили их наверх, в свои комнаты. Те же, кто оставался, снова усаживались за столики и пели песни — советские и зарубежные. Однажды один араб поразил меня тем, что исполнил совершенно незнакомую мне песню на русском языке (он её знал, а я не знал!) — спел со страшным акцентом, путая гармонию и заканчивая каждый куплет на совершенно невероятном диссонирующем септаккорде: «Мне нужьна жьена лючще или хужье, лищь быля бы жьенщина, жьенщина без мужа…»
— Это что ещё за хохма? — тихо спросил я у своей русской соседки по столику.
— Это Ибрагим из Иордании.
— Я не о нём…
— Разве не знаешь? Старая песня Градского.
— Старая? Гм…
Ибрагим пел с таким видом, будто сочинил эту песню сам.
Знаете, всё, что бы я ни делал, приписывается моему скверному характеру. Меня это устраивает — чем больше приставалы уверены, что у меня скверный характер, тем меньше они ко мне будут приставать.
Некоторые даже считают меня очень добрым, как это ни странно.
Из интервью А. Г.
В конце семидесятых годов в Москву вдруг приехал ансамбль «Бони М», а вскоре, следом за ним — Элтон Джон. Это сегодня нас не удивишь никакой заезжей звездой эстрады, а тогда ажиотаж был страшный. Билеты достались только «мажорам» и некоторым везунчикам, мы же с другом даже не дёргались. Однажды уже пытались попасть с ним в Театр Эстрады на концерт Чеслава Немена. Прогуляли занятия в институте, простояли в очереди часов шесть, промёрзли до костей, но так и не смогли подойти к кассе. Поэтому понимали, что московские концерты «Бони М» и Элтона Джона увидеть нам не суждено. К тому же пошёл слух, что билеты распространяются только через парткомы и горком комсомола. Но одному из наших, общежитских, всё же посчастливилось. Факт почти невероятный: парень прорвался «на лишний билетик», да ещё по дешёвке. Вернулся — и давай восторженно трещать по всем комнатам:
— Это обалдеть, мужики! Это надо видеть! А сколько в зале знаменитостей! Градского видел! Ходит по фойе, очки на нём в пол–лица, на шее пышный бант кадык подпирает, смотрит Градский на всех надменно, голову запрокинул…
— А голову почему запрокинул?
— Так ведь бант мешает!
— Ну а как музыка?
— Ну а что музыка? Музыка как музыка…
Мой товарищ Шурка Снетков как–то вечером забрёл в студенческую аудиторию в главном корпусе института, а там — толпа: пришли на концерт Градского. Никаких афиш, конечно, не было. Шурке повезло: злостный прогульщик, он был вынужден в этот вечер отрабатывать пропущенное занятие на одной из кафедр. Если бы не это, ни за что не побывал бы он на этом концерте. А тут прорвался через все кордоны, уселся чуть ли не в первом ряду (или на ступеньках в проходе, не знаю), Градского видел.
