Али с минуту молчит, понурившись. Потом, не поднимая глаз, начинает упрашивать нас:
— Учитель злой, прибьет… Сегодня вы не трогайте меня, завтра я сам приду.
— Идем, друг. Учение, конечно, дело не простое. Это все равно, что иглой колодец копать, — мягко говорит второй паренек. — Но ты все-таки не бросай школы, патом жалеть будешь.
Расфранченные соседские девчонки, хмурые и погрустневшие, уходят к себе домой. Али тоже, казалось, решил сдаться, он покорно вешает через плечо школьную сумку и первым выходит со двора. Но на улице, когда мы проходим мимо полуразвалившегося дувала, он ныряет в пролом. Мы разом бросаемся за ним. Али перепрыгивает через низенький дувал в соседний двор, а там по лестнице взбирается на крышу.
— На крышу убежишь, за ноги стащим, в землю зароешься — за уши вытащим! — грозит ему один из моих спутников.
Мы все трое быстро поднимаемся по лестнице. Али мечется с одного края крыши на другой, но деваться ему некуда. Мы настигаем его в конце концов и тащим к лестнице. Али тяжело дышит, запыхался.
— Пустите, я сам пойду, — говорит он.
Хмурые, обозленные, мы отпустили руки Али. А он внезапно отпрянул от нас, метнулся на противоположную сторону и спрыгнул на землю.
— Убежал, убежал!
Ребята метнулись с крыши, погнались за беглецом. Скатавшись с лестницы, я тоже бегу за ними. Али летит стрелой, но ребята не отстают, грозятся: «Вот, погоди! Мы тебя…» Али убегает к Шейхантауру. Мы несемся за ним, В конце концов, запыхавшиеся, усталые, мы ловим Али. Вывернув руки за спину, скручиваем его собственным поясным платком и, браня и угощая тумаками, тащим я школу.
— Нет, не пойду! — говорит Али, упершись ногами в землю.
Он весь дрожит. Мы грозим ему. Упрашиваем, но он не поддается. Тогда мы тащим его: двое парней подхватывают под мышки, а я подталкиваю сзади.
Али ревет, брыкается, кусает нам руки. Лавочники и мясники смеются:
— Сбежал из школы? Тащите, так ему и надо!
Когда добираемся до Ак-мечети, Али со слезами начинает умолять нас. Мы не отвечаем, молча тащим его и доставляем, наконец, в школу. Втроем, перебивая друг друга, рассказываем обо всем учителю. Али дрожит. Учитель, крепко стиснув зубы, поднимает плеть. Но мы вступаемся, упрашиваем!
— Господин! Он покаялся, больше не станет убегать. Он крепко пообещал нам…
Учитель медленно опускает плеть и прячет ее под овчинную подстилку.
— Садись! Садись же! — кричит он сердито.
Али, то бледнея, то краснея, мешком опускается на свое место и раскрывает книгу.
* * *
Почти каждый день, возвращаясь из школы, я наведываюсь в мастерскую к деду.
Однажды дед послал меня к своему приятелю принести правило и сапожного клею. Я бегу кривыми узенькими улочками. Захожу на чисто подметенный двор. Здесь пышно цветут базилик, разных сортов петушиные гребешки, мальва.
Мастер работал вместе со своими учениками и подмастерьями. Узнав, зачем я пришел, он пошутил:.
— Правила у меня нет, малыш, украли джины. — И выдержав паузу, прибавил: —А вот лягушек предостаточно…
Я выхожу из себя. В нашем квартале любят давать каждому прозвища, но когда моего деда называют лягушкой, я злюсь.
Заскучавшие за работой подмастерья и ученики тоже начинают разыгрывать меня. Один, уже пожилой подмастерье, косой, картавый, заросший бородой, размяв щепоть табаку, раскуривает чилим. Предлагает, обращаясь ко мне:
— Отведай, братец. Такое удовольствие получишь!
Я отказываюсь, но он сует мне в рот чубук, а сам, приложившись губами, сильно дует в отверстие кубышки. Рот мой наполняется горькой ядовитой водой, я кашляю чуть ли не до рвоты. Мастер и все его подручные хохочут.
Получив правило и клей, я тотчас выбегаю из мастерской. А очутившись во дворе, оборачиваюсь, выкрикиваю:
— Откормленный баран! Откормленный баран! — и улепетываю со всех ног.
Мастер нарочно кричит подмастерьям и ученикам:
— Держи! Держи этого лягушонка! — и хохочет мне вслед.
* * *
В мастерскую к деду каждый день приходил кто-нибудь из жителей квартала провести время, от скуки поболтать о том, о сем. Был у него один знакомый, слушатель медресе, одинокий старый холостяк лет за пятьдесят, всегда чисто одетый, видный такой из себя, с умными, немного грустными глазами, с коротко подстриженной аккуратной бородкой. Он тоже иногда заходил и подолгу беседовал с дедом.
— Почтенный, расскажите нам что-нибудь из прошлого, — как-то попросил его дед.
Тот долго рассказывает о событиях в Кашгаре, в Китае. Я, затаив дыхание, слушаю его.
— Почтенный! Говорят, Худояр-хан стал пленником русского царя. А потом по слухам оставил своих жен в Туркестане и сам будто бы отправился в Мекку. Расскажите, как оно было. Правда, отправился он в Мекку или же до сих пор находится в плену? — спрашивает дед.
Старик степенно, не торопясь, начинает речь издалека. Подробно рассказывает о падишахах, их женах, о беках, о разных событиях времен Тимура, об известных полководцах. Потом переходит к Худояр-хану.
— Худояр был ханом, слепым в своей жестокости, погрязшим в разгуле и разврате. И вот, он сгинул, — говорит старик.
— Все они на один покрой. Русские пришли — избавились от них. Только и царь тоже не отстает от них в тиранстве, — говорит дед.
— Да, все они на один покрой, — соглашается старик. И помолчав, вздыхает. — Справедливого владыку-падишаха надо бы.
Я молча слушаю, прикорнув позади деда. А когда старик уходит, спрашиваю:
— Дедушка, он еще придет, этот ваш знакомый?
— Придет. На будущей неделе в четверг придет, сынок. Он долго жил в Кашгаре, а сам ташкентский. Редкостный человек, очень большой грамотей. Историю знает, как свои пять пальцев! — хвалит знакомого дед.
* * *
Поднимая за собой легкое облачко пыли, я катаю обруч у калитки дедова двора. Внезапно появляется конный миршаб, очень свирепый и жестокий человек, с длинными усами, с коротко подстриженной бородой, в папахе и с саблей на боку. Он сосед деда. Все жители квартала очень боятся его, заискивают перед ним.
Резко остановив около меня лошадь, миршаб орет:
— Ты что тут пыль поднимаешь, мерзавец?! Лошадь мне испугал.
Задрожав от страха, я спешу поздороваться:
— Ассалам алейкум! — Бормочу растерянно: —Я так… играл тут… господин…
Миршаб громко стучит рукояткой плети в калитку деда!
— Суфи! А ну, идите сюда!
Перепуганный дед, спотыкаясь, выбегает со двора. Униженно кланяется, сложив руки на груди.
— Ассалам!.. — Спрашивает, поглядывая то на меня, то на миршаба: —Что случилось, господин мой?
— Чей это мальчишка? — грубо спрашивает его миршаб, показывая на меня рукояткой плети.
— Господин, это мой внучок, вы же знаете. Он большой озорник, но… парнишка неплохой, — невольно улыбается дед.
Миршаб, конечно, хорошо знал меня, просто хотел покуражиться, чтобы показать свою власть. Сердито взглянув на меня, он напустился на деда:
— А почему он пылит на улице, а? Лошадь испугалась, чуть не разнесла… — Он строго смотрит на деда, бросает в рот целую горсть насвая. — Ну, ладно, на этот раз прощаю. Наказал бы как следует, да ради вас пожалею дурня. Раз он ваш, вы и проберите его хорошенько. Мы живем в царствование владыки мира белого царя! А где же порядок?
Дед с напускной строгостью грозит мне пальцем, потом заискивающе говорит миршабу:.
— Ребенок он, ребенок же… Мал еще, простите его, братец!
Меня зло берет, но что я могу поделать? Стою, молчу. Миршаб, не отвечая деду и все еще хмурясь, слезает с лошади у своей калитки и входит во двор.
Когда миршаб скрывается с глаз, дед-бедняга берег меня за руку:
— Идем!
Мы входим в мастерскую. Подмастерья, ученики, оба дяди интересуются:
— Что такое? Что случилось?
Дед объясняет им.
— Эх, ножом бы на куски исполосовать этого миршаба! — говорит один из учеников.
— Тиранов великое множество, други мои, прибегайте к аллаху, только это нам и под силу, — говорит пожилой подмастерье.
Дед наставляет меня:
— Этот проклятый миршаб — тиран и притеснитель, да что мы можем… — говорит он, усаживаясь на свое место. — Когда бы ни повстречался с ним, приветствуй его саламом. Обязательно. Непременно! Беги от тирана, держись от него подальше…
Но я зло молчу и вскоре отправляюсь домой.
* * *
Бабушка, нацепив очки, латает что-то на террасе. Здесь же расположились с шитьем мать с сестренкой.
Время далеко за полдень. Жара адская. На террасе роем гудят мухи. Бабушка поминутно отмахивается от них, тихонько напевает про себя какую-то песню.
В калитку входит дядя Муслим:
— Ассалам алейкум!..
— А, заходи, заходи! — говорит ему бабушка. Она бережно кладет на полку очки, убирает работу.
