— Значит, из-за того, что вы приехали на шесть минут раньше…
— Да, но и тут полной уверенности нет. — Кесселс пожал плечами и беспомощно взглянул на него.
Когда он, лавируя между столиками, шел к выходу, Абелс увидел, что он хромает.
У могилы читали молитвы, но Абелс думал о своем. Он заметил, что собравшиеся передают друг другу лопатку. Через минуту она дойдет до него. Не упуская ее из виду, он опять и опять вспоминал слова Кесселса, сказанные в самом конце разговора: "Быть может, их машина просто ехала по набережной, быть может, они что-то унюхали, видя, как я жму на педали, и повернули за мной следом. Представьте, что я бы приехал к Борхстейну вовремя, то есть шестью минутами позже, кто знает, может, они просто проехали бы мимо и ничего бы не произошло".
И ничего не нужно больше доказывать, думал он, ничего не нужно объяснять.
Над головами стоящих у могилы людей он увидел дрозда. Птица опустилась в зеленую крону сосны. Казалось, звонкими трелями своей песни дрозд хочет заглушить тупые удары падающей на гроб земли. Абелс стоял и слушал, слушал до тех пор, пока в воздухе не остался звучать один лишь звонкий голос птицы.
1
Больше узнать о Марии Роселир не удалось. В то время я не могла расспрашивать о ней. Оставалось самой представлять ее облик по скудным сведениям: год рождения, местечко, где она жила. Прошло более двадцати лет, прежде чем мне удалось выбраться в Авезеел, в деревню, о существовании которой я не подозревала, когда впервые услышала это название. Оказалось, она находится в области Зеус-Влаандерен, у самой границы с Бельгией.
Осенью сорок третьего мне снова пришлось сменить адрес. Прожив в Харлеме три месяца, я только начинала осваиваться, как вдруг однажды вечером нам сообщили, что наутро за мной придут. Памятуя о предыдущем переезде, я со страхом ждала нового.
Всю ночь напролет шел дождь. Струи ливня барабанили в оконное стекло, грохотали по желобу кровли. Прежде в такую погоду я уютно устраивалась под одеялом и мгновенно засыпала. Но сейчас шум дождя не давал мне забыться; ворочаясь и вздрагивая, я часами прислушивалась к нему. Все так же дрожа — кто знал, что ожидало меня на этот раз, — я собрала утром дорожную сумку. Однако мои опасения рассеялись, едва внизу, у лестницы, я увидела его. Что-то в самой его манере держаться сразу располагало к доверию. Синий габардиновый плащ, потертый портфель под мышкой — казалось, он меньше всего стремится привлекать к себе внимание. Он назвал только свое имя, даже не спросил, как зовут меня, и предложил пройтись до остановки харлемского трамвая пешком. Видно, подумал, что я давненько не выходила из дому.
Во время нашей поездки ничего особенного не произошло; в трамвае было свободно, почти не слышалось разговоров, и, если не считать кондуктора, никто не ходил по проходу, и никому не было дела до пассажиров. На остановке вошли двое, обычные попутчики. Мы сели во второй вагон, поближе к раздвижной двери. Я смотрела на серое небо, на голые перелески, на лужайки, зиявшие влажной чернотой, когда мы выехали за город. Слева по железнодорожной насыпи нас дважды обгоняли поезда, и оба раза казалось, будто трамвай на миг замирал без движения. Мой спутник, расположившись напротив, читал аккуратно обернутую книгу. Прядь темно-каштановых волос косо падала ему на лоб, он отводил ее назад, но волосы не слушались. Когда мы подъезжали к конечной остановке, он закрыл книгу, сунул ее в портфель и с улыбкой кивнул мне: "Приехали". На верхней губе у него пробивалась тонкая полоска усов, которые он отращивал, явно чтобы казаться старше.
Спустя полгода я снова попала в Амстердам, но на этот раз в другой квартал, на тихую улочку в районе Ниуве-Зёйд, где Карло подыскал мне комнату в мансарде, пустоватое помещение со скошенной стенкой. Все нехитрое убранство помимо кровати составляли кухонный стол, табурет, импровизированная подставка для керосинки, пара ящиков с кухонной утварью и прочим скарбом. Прямая стена комнаты соединялась с дымоходом, так что можно было поставить печку. И на следующий день он наладил простую круглую печурку, которая тут же загудела, едва он поднес к ней зажженную газету. "Тяга хорошая", — сказал он. На этой же неделе он принес мне запас брикетов, продовольственные карточки и целую сумку продуктов. Я не стала спрашивать, откуда у него все это и где он добыл деньги. Гораздо труднее было не спросить о документах, которые он мне обещал. Это были мои третьи по счету документы.
В нижнем этаже дома жила женщина, которая, кажется, держала неподалеку парикмахерскую. Она отсутствовала целыми днями и появилась лишь через месяц после моего переезда. Ей все-таки стало интересно, кто поселился наверху. По счастью, тогда я уже могла без опаски представиться.
Первые недели Карло регулярно навещал меня. Посидит минут десять, выкурит самокрутку, спросит, все ли в порядке, не нужно ли чего, и, помахав на прощанье, уходит. Я понимала, что он отдает все силы подпольной работе, хотя он до сих пор ни словом не обмолвился об этой стороне своей жизни, да и потом тоже больше отмалчивался. Я узнала только, что он ушел с отделения английской филологии, когда студентам было предложено дать подписку о лояльности режиму. Временами он очень напоминал мне брата.
Даниел вынужден был оставить учебу намного раньше. Они были одногодки, к тому же походили друг на друга: оба статные, широкоплечие — и оба какие-то непоседливые, беспокойные. Только выражалось это чуть по-разному: Карло резко обрывал разговор и спешил уйти, а брат мог столь же неожиданно сесть к пианино или взяться за банджо. Так они решительно, без церемоний отстранялись от окружающих. Мне показалось, что Карло, как и Даниел, любит джаз. Дома у него был патефон и целая коллекция пластинок. Я бы с удовольствием их послушала, но не представилось возможности.
После того как принес по моей просьбе сумку книг, он стал иногда задерживаться подольше, и мы разговаривали о прочитанном. От меня ему не нужно было ничего, кроме фотокарточки на удостоверение, отпечатка пальцев и образца подписи.
Мне это было непривычно.
2Расходы предстояли немалые, но посредник заверил, что бумаги будут не хуже подлинных. Даниел заказал документы для себя и для Луизы, на которой к тому времени был женат уже целый год. Он показал их нам, когда они пришли прощаться. Теперь в качестве Яна и Элс Аккермане они могли беспрепятственно выехать из города. Они отправились поискать жилье где-нибудь в Северной Голландии.
Когда началась война, мы переехали в Амстердам. Я знала, что у отца теперь неважно с деньгами, и потому воспротивилась, когда он предложил заказать документы и для меня. Но отговаривать его было делом безнадежным, он решил продать кое-какие семейные драгоценности. Мама согласилась с ним и подобрала украшения на продажу. "Все равно я их теперь не ношу", — сказала она.
Хватит ли вырученной суммы, чтобы купить документы для всех троих? Отец хотел сначала посмотреть, что скажет менеер Куртс. Я отправилась вместе с отцом к нему в контору, внушительное здание на набережной Амстел. По дороге отец заговорил о том, что Куртс, человек с большими связями, возможно, знает и адреса подпольных квартир. Отец решил непременно спросить его об этом, тем более что не раз оказывал ему деловые услуги. Но мы очень скоро поняли, что менеера Куртса интересуют одни только драгоценности. Когда купля-продажа состоялась, он завел речь о столовом серебре. Если мы надумаем продать его и отец зайдет еще раз, может быть, ему и удастся что-нибудь узнать для нас, сказал менеер Куртс.
На обратном пути мы шли медленнее, и вовсе не потому, что навстречу дул пронизывающий восточный ветер. Казалось, теперь, когда мы лишились части бережно хранимого семейного достояния, необходимость спешить отпала. Неподалеку от дома мы остановились у арочного мостика, затянутого прозрачным ледком, в котором отражалось небо. Впоследствии я часто спрашивала себя, что задержало нас возле моста. Едва ли одна только гололедица.
— Пошли на ту сторону, — сказал отец и сделал первый шаг.
— Осторожно! — Я схватила его за плечо.
Шаг за шагом мы дошли до середины моста. Отец оперся обеими руками о перила и посмотрел вниз. На льду прямо под нами застыла, будто примерзла, неподвижная чайка. Окна пивоварни напротив были закрыты железными ставнями, серая, с облупившейся краской поверхность которых являла собой грустное зрелище. На повороте канала свешивалась надо льдом верхушка сломанного дерева.
Я отпустила плечо отца, оттолкнулась и поехала вниз по мосту, разведя руки, слегка согнув колени. Я обернулась, ожидая, что и он, как когда-то, заскользит по дорожке за мной следом. Но он не стал догонять меня. Все так же держась за перила, будто не осознав, что меня уже нет рядом, он смотрел куда-то мимо меня. Я было хотела окликнуть его, но сдержалась. Недвижимая фигура отца в темно-сером пальто и серой шляпе застыла на мосту, и мне почудилось, будто нас разделяет гораздо больше, чем эти два метра, и, что самое страшное, отец уже оторвался от меня, уже меня не замечает. Пытаясь стряхнуть это впечатление, я вызвала в памяти совсем иной образ отца, связанный с самыми ранними детскими воспоминаниями. Уцепившись за отцовскую руку, я делала первые шаги; он отвел меня в школу; сидя у него на коленях, я рассматривала рисунки в его альбоме, иллюстрации к сказочным историям, которые он рассказывал, крепко обнимая меня рукой. Вообще, отец занимает в моих детских и юношеских воспоминаниях гораздо больше места, чем мама.
