Это было нетрудно. У меня хорошая память на цифры, особенно такие, где есть семь и тринадцать. Сумма чисел, составлявших телефон Рулофса, делилась на семь. Я проводила подругу взглядом. Когда она вышла из дому, медный отблеск заиграл в ее темно-рыжих волосах. Широкий тротуар на нашей стороне улицы был залит солнцем — конец апреля, тихий весенний день. Дети со скакалками, мячами, самокатами высыпали на улицу. Вначале они двигались с некоторой опаской, но скоро игра захватила их. Старшие бегали взапуски от одного угла до другого и обратно. Расхрабрились. Словно покой субботнего дня и ласковое солнце заставили их поверить, что ничего не случится.
4Никто еще не вставал из-за стола, и я вдруг подумала, что среди них вроде бы появились новые лица. Наверно, потому, что последние несколько недель я избегала этих встреч. Их разговоры были мне хорошо известны: вечно одно и то же — война, которой после разгрома немцев в России скоро придет конец, новые распоряжения, инструкции Еврейского совета, новости о депортированных родных и близких. В те редкие минуты, когда в комнате раздавался смех, его обычно вызывали замечания, сделанные скрипучим голосом маленького господина Де Веера. Сейчас он рассказывал о предписании нашивать на одежду и постельное белье метки с указанием имени владельца.
— Ну да, метки, — повторял господин Де Веер, — и что мы с них будем иметь? И без того уж все помечены.
Все засмеялись, кроме его жены, как всегда чересчур серьезной, чтобы обращать внимание на шутки мужа.
— Это на случай, если что-нибудь потеряется, — озабоченно пояснила она.
— "Многие до сих пор еще не осознали необходимость тщательной подготовки вещей на случай отъезда", — читал мой дядя. Очки сползли ему на нос, раскрытый номер "Йоодсе веекблад" лежал перед ним.
— Естественно, кое-что нужно подготовить заранее, — сказал Фред Бостон. — Об этом столько пишут. Предпочтительно использовать рюкзаки. Одежда должна быть удобной и прочной.
Он говорил, будто диктовал, постукивая пальцами по краю стола, чтобы придать словам больший вес. Трое братьев Бостон жили в передней комнате на втором этаже. Фред был самый младший. Он служил в Еврейском совете и потому усвоил весьма самоуверенный тон.
Я присела на круглый стул у пианино и стала наблюдать, как тетя обходит присутствующих с большим кофейником. Всякий раз, когда она наклонялась наполнить чашку, ее рука легонько опиралась на плечо гостя, длинная серебряная цепочка раскачивалась, и медальон ударялся с кофейник.
Я думала о разговоре с Руфью, о настойчивости, с какой она убеждала меня безотлагательно покинуть город, и не прислушивалась к происходящему, но все же отметила, что голоса зазвучали глуше, паузы стали длиннее; казалось, собеседники стараются умолчать о своем, прячут сокровенное и беседа скользит по поверхности, не проникая до сути. И вдруг снова раздался смех. Господин Де Беер не преминул обратиться к своему неисчерпаемому репертуару. Дядюшка снял очки и потер расплывшееся в усмешке лицо. Тетя поставила кофейник и шутливо потрепала господина Де Веера по плечу. Кто-то хлопнул ладонью по столу, зазвенели чашки.
— Ну, Фред, а что слышно об этом у вас в конторе? — спросил дядя, когда смешки стихли.
Но я не стала ждать, что ответит Фред.
— Мне нужно подняться наверх, — сказала я тетушке, — всего хорошего.
Днем я застала ее в комнате одну. Я пыталась закончить рисунок, над которым билась уже несколько дней. Но безуспешно. Я порвала его и принялась укладывать в дорожную сумку те же мелочи, которые запихивала туда несколько месяцев назад, когда мне достали фальшивые документы и мы вместе с родителями собирались укрыться на подпольной квартире. Оставалось только еще раз встретиться с посредником, но он не появился. А неделю спустя случилось это. Владелец табачной лавки в доме напротив видел, как подъехал полицейский фургон. "Смотрите, чтобы никто об этом не забыл!" — крикнул ему отец, входя в машину. "В доме устроили обыск, — рассказывал сосед. — Думали, ты прячешься где-то там". Через несколько дней его сыну удалось вытащить из дома мою сумку.
Сидя у окна, тетя вязала крючком.
— Твой дядя пошел к одному знакомому. Может быть, он сумеет нам помочь. У него большие связи.
Фраза отозвалась во мне чем-то очень близким. Казалось, все мы движемся по замкнутому кругу и то, что говорится одними, тут же подхватывают и повторяют другие, будто, ограничив нашу свободу, наш язык тоже свели к минимуму.
Тетя положила вязанье на колени и посмотрела в окно.
— По-моему, листья на деревьях за одну ночь распустились, — сказала она тоном человека, который констатирует, что за одну ночь поседел. Солнечные лучи осветили ее лицо, углубили складки у рта, прочертили сеточку морщин под глазами. — Ты уходишь?
— Да, прямо сейчас.
— Присядь. Я приготовлю чай. Или ты торопишься?
— Нет, не очень.
Я села напротив нее, не снимая пальто, будто так мне будет легче сообщить ей, что завтра утром я уезжаю. Но все не решалась начать, все тянула.
Тетя вывязала еще рядок. Очередная кружевная салфетка? Вся родня была уже обеспечена тетиными салфетками. Пока я жила у них, я постоянно видела их приколотыми к большим картонным листам. Получалось похоже на паутину.
— Помнишь, раньше мы ходили в кафе к Хекку?
— По субботам, да? — Она отодвинула тюлевую штору. — Я думала, это он идет. Но ошиблась.
— А отец не должен был об этом знать.
Мы втроем шли через площадь Рембрандта, на переходе мама и тетя брали меня за руку. "Зайдем?" — спрашивала мама всякий раз, как мы оказывались перед дверью-вертушкой, у которой дежурил швейцар в униформе.
— Твой отец придерживался строгих правил.
— К счастью, он был вполне терпимым к другим.
Я до сих пор гадала, о чем он думал, глядя мимо меня с обледенелого моста. Взвешивал еще одну попытку обратиться к Куртсу и уже был готов вернуться?
— Твоя мать была не столь строга. Как она любила пирожные! Могла съесть сразу три штуки подряд, сколько я ни говорила ей, что она начинает полнеть.
Разница в возрасте у матери с сестрой была всего-навсего года два, но тетя, стройная, белокурая, с ярко подкрашенными губами, выглядела намного моложе.
Тетя забыла о своем рукоделии, и я знала, что она, как и я, задумалась о минувшем, отделенном от нас максимум четырьмя-пятью годами. Но все, что было до войны, стало теперь далеким прошлым. Взгляд ее снова устремился к окну.
— Что-то долго его нет. Обещал вернуться до полчетвертого.
— Уже так поздно?
Мы одновременно посмотрели на стенные часы. Было без двадцати четыре.
— Ты не выпила чаю.
— Ничего. — Я поднялась. — Может быть, встречу его по дороге.
— Будь осторожна, Стелла.
Я так ничего и не сказала тете. Ну да ладно, поговорю с ней попозже, а сперва схожу к Руфи. Она жила рядом, самое большее в десяти минутах ходьбы. Я как раз успею с ней повидаться.
— Вот он! — Тетя вскочила и тут же прижала руку ко рту. Вязанье упало на пол. — Боже мой! Улица оцеплена.
5Уже выбравшись на крышу, я подумала, что должна была предупредить их, хотя бы крикнуть, чтобы они приготовились. В это время все, вероятно, были дома. Но, впопыхах поднимаясь наверх, я не встретила никого, только в комнате Бостонов слышались голоса.
Когда внизу обсуждали последние распоряжения властей, Фред и Херман — Йаап, старший, показывался редко — глядели по сторонам, как бы говоря: "Нас это не касается, мы принадлежим к другому кругу". Если заходила речь о том, как, попав в Вестерборк, вести себя, чтобы не отправили дальше, Фред давал подробнейшие рекомендации, и создавалось впечатление, что он прекрасно информирован о положении дел в этом концентрационном лагере. Но и здесь проскальзывало все то же: "Нас это не касается".
Когда я спросила Хермана, не собираются ли они скрыться на подпольной квартире, я получила простой ответ. Они были застрахованы от любых недоразумений, об этом позаботился Фред. По-моему, Херман вполне мог выходить на улицу и без звезды, все равно никто не признал бы в нем еврея. Плешь, окруженная венчиком белобрысых волос, бледное лицо, тусклый взгляд — ну точь-в-точь монах, обрекший себя на затворничество. "Надевай рясу, и можешь идти куда угодно". Вот уж он, бывало, смеялся. Нет, он лучше останется дома — хозяйничать у братьев, чем он, собственно, и занимался уже много лет после смерти родителей. Он обожал гладить, особенно брюки, которые готов был отутюжить буквально каждому. Но вид моей юбки тоже иной раз пронимал его. Он вполне мог заявить: "Моя милая, вы сегодня не на уровне, ну-ка, давайте ее сюда, пока у меня утюг горячий". Толстой рукой с иссиня-черным ногтем на большом пальце он поднимал утюг и, поплевав на него, с шумом опускал на влажное полотно, от которого клубами валил густой пар. Херман удовлетворенно вдыхал его, напевая арии из немецких опереток. В особенности он любил "Wenn die kleinen Veilchen bluhen"[7] и "Irgendwo in der Welt gibt’s einkleines bisschen Gluck"[8]. Стоило ему услышать мои шаги в коридоре, и он тут же зазывал меня полюбоваться заглаженными, как отточенное лезвие, складками на брюках наших соседей.
