Я любила отца. Годами ходила встречать его на вокзал. Выходя с платформы, он всегда махал мне шляпой, которую держал в руке. Приезжал он всегда одним и тем же поездом. Единственный раз, когда он задержался, я осталась ждать его, сидя на багажнике велосипеда, и с досадой рассматривала пассажиров. Домой мы всегда ходили одной и той же дорогой, пролегавшей мимо запущенных строений на Споорстраат, через широкую Хейдефелдстраат, мимо дома, где жила семья Роозен. У этих сморщенных старичков были две некрасивые дочери. Старшая к этому времени всегда появлялась на крыльце, чтобы отец мог справиться о здоровье ее матери, хромоногой и болезненной женщины. Остренькое лицо старшей дочери было изжелта-бледным, верхняя губа поросла темным пушком, ей перевалило за тридцать. Стоя на верхней ступеньке крыльца, она не спускала глаз с железнодорожного переезда в конце улицы, чтобы не пропустить ни одного поезда. Вглядываясь в коридор, темневший за ее спиной, я боялась, как бы к двери, шаркая ногами и стуча палкой по полу, не подошла ее мать. Ребенком я боялась ее, и крупица этого страха жива во мне до сих пор. Не дожидаясь, пока отец закончит разговор, я шла дальше. Скоро он догонял меня и снова брал за руку.
И вот теперь я вижу, как эта рука сжимает перила моста, вижу, как слезятся от ветра его серо-голубые глаза, а позади чернеет крона надломленного дерева.
3Руфь зашла рано утром. Она спешила и хотела поговорить со мной наедине. Едва я закрыла входную дверь, она зашептала, что у нее есть для меня новости. Наши пили кофе внизу, в гостиной, — традиция, сохранившаяся еще с тех времен, когда дом дяди и тети был полон народу. Мы стояли в полутемном коридоре. С Руфью я когда-то училась вместе в художественной школе, где она была одной из самых способных. Сначала я подумала, что она собирается привлечь меня в новый изокружок. Я бы согласилась: теперь, когда закрыли даже начальную школу, нужно было чем-то заниматься. Собственно, в школу я попала благодаря своему дяде, который был знаком с директором. Преподавателей там не хватало, и во мне были заинтересованы.
"Хоть чем-нибудь их займете, — сказал директор, пожилой человек в темных роговых очках, с седым ежиком волос. — Вы же понимаете, об учебных планах больше нет речи". В классе, который мне доверили, было около двадцати человек. Ребята на первых порах отнеслись ко мне с любопытством и даже с некоторым недоверием. Я сама не так давно вышла из школьного возраста. Чтобы казаться старше, я зачесывала волосы кверху, но не думаю, чтобы это сильно меняло дело. Дети расселись впереди, по трое за одной партой, и класс от этого казался еще более пустым. По дороге в школу я ломала голову, с какого рисунка начать урок: дом, кораблик, воздушный змей, что-нибудь простенькое. И невольно мне пришли на ум рисунки, которые делал для меня отец. Рука сама заскользила по доске. Рыжеволосый кудрявый мальчуган спросил: "Это красивая будет картинка, юфрау?" Лица у них были сосредоточенные, словно нам предстояло решать трудную задачу. Я нарисовала клоуна с улыбкой до ушей, в пестром костюме, для которого мне потребовались все цветные мелки из ящика.
"Цирк!" — крикнул кто-то. Да, в самом деле цирк. Я попросила ребят вспомнить все, что можно нарисовать про цирк. Когда я разрешила им рисовать самостоятельно, дети с восторгом взялись за карандаши, хотя с каждым днем класс все уменьшался и часто рисунок, начатый вдвоем или втроем, приходилось заканчивать одному.
Но Руфь пришла с другим. Заговорщическим тоном она рассказала о местечке в провинции. Не пора ли мне перебраться туда?
— Ну, ответь же что-нибудь, Стелла. — Она подтолкнула меня в бок. — Так ты поедешь?
Она нетерпеливо переминалась с ноги на ногу. Длинная челка упала ей на глаза, однако она, слегка жмурясь, не сводила с меня взгляда. Я замечала это выражение у нее на уроках, когда она размышляла, как приступить к рисунку.
Я лишь кивнула и спросила себя, почему она пришла именно ко мне. После окончания школы мы виделись всего несколько раз, да и то случайно. За дверью гостиной слышался низкий голос дяди, он читал вслух "Йоодсе веекблад". Наверно, очередной список распоряжений, предупреждений и запретов. Я поселилась у дяди после того, как моих родителей депортировали. Руфь об этом знала, я сама рассказала ей обо всем в нашу последнюю встречу.
В тот день я задержалась в школе дольше обычного. Привела в порядок класс, сложила детские рисунки в папку, нарезала бумагу и поделила ее, надеясь, что завтра на занятия придут все. Я начисто вытерла доску, достала из ящика новые мелки. Потом начала поливать цветы, сначала в своем, а затем в соседнем классе, где учитель утром не появился. На столе лежал открытый учебник ботаники и листок бумаги с пометками. Видно, он готовился к уроку.
В здании царила тишина, которую так и хотелось нарушить. Я прошлась по коридорам, поднялась наверх и заглянула в другие классы. На доске в шестом классе был написан пример на умножение пяти чисел. Я устроилась за первой партой, достала из ящика карандаши и черновик. Я пробыла в школе одна больше получаса. Не знаю почему, ведь ни предчувствий, ни подозрений у меня не было. Уже по дороге к выходу я остановилась, подняла с пола забытую кем-то куртку и повесила ее на вешалку, убрав внутрь нашитую звезду. Мгновение помедлила у двери, будто сомневаясь, в какую сторону направиться. Решила, не заходя домой, отнести дяде книгу, которую передал для него директор — она пролежала у меня в сумке целую неделю. На крыльце я вспомнила, как раньше спешила домой, когда случалось остаться после уроков. А теперь ничто как будто не подстегивало меня. Закрываясь высоко поднятым воротником от ледяного ветра, я обошла вокруг парка, к которому давно уже не подходила близко, так как евреям запрещалось бывать там. Голые ветки кустарника пробивались сквозь прутья ограды. По дороге я обрывала прутики и тут же бросала их. Утки суетились у берега пруда, встревоженно хлопали крыльями, будто хотели взлететь — и не могли. Ветер гнал сморщенные листья по дорожкам, по схваченным морозом лужам, в которых топтались чайки, дул мне в спину, подгоняя, заставляя ускорить шаг.
О случившемся моим дяде и тете рассказал наш сосед из дома напротив. В полпятого начался обыск в нескольких домах, в том числе в нашем. Видимо, это произошло, как раз когда я перемножала пять цифр и ломала голову над тем, делится ли произведение на тринадцать. Оказалось, не делится.
Руфь обнаружила новые признаки нетерпения, теперь она ломала пальцы.
— По-моему, это именно то, что тебе нужно, — сказала она. — Или у тебя уже есть что-нибудь на примете?
— Нет еще.
— Адрес вполне надежный, поверь.
— Ну конечно, верю, раз ты ручаешься. — Мною вновь овладела нерешительность, задержавшая меня тогда на пороге школы. — Можно подумать до завтра?
Явно озадаченная моим ответом, Руфь опять принялась убеждать меня: я должна принять решение сегодня же — в конце концов, у нее ведь не адресный стол.
— Когда нужно ехать?
— Завтра утром. Тебя проводят.
— Все, стало быть, уже решено?
— Конечно. Если ты откажешься, поедет кто-нибудь другой.
— И где находится это место?
— На ферме в Западной Фрисландии.
— Понятно. — Я терпеть не могла деревню, запах навоза, деревянные крестьянские кломпы, в которых ходят на ферме. Но ведь вслух такое не скажешь. — Очень уж все скоропалительно. Мне нужно еще кое-что уладить. — Отговорки мои никуда не годились, так или иначе я должна была поблагодарить ее за эти хлопоты, сопряженные с большим риском. — Разумеется, я согласна и очень благодарна тебе, что ты подумала обо мне. Мне нужно только посоветоваться с тетушкой. Понимаешь, столько дел…
— Дай мне знать сегодня же. До четырех я дома, потом тоже уеду, так что ты меня не застанешь. — У самой двери она обернулась и спросила шепотом: — Тебе знакомо имя Рулофс?
— Нет, а кто это?
— Если что случится — а загадывать никогда нельзя, — позвони ему. — Она назвала номер телефона, дважды повторила его и почти неслышно добавила: — Не записывай, лучше запомни.
Это было нетрудно. У меня хорошая память на цифры, особенно такие, где есть семь и тринадцать. Сумма чисел, составлявших телефон Рулофса, делилась на семь. Я проводила подругу взглядом. Когда она вышла из дому, медный отблеск заиграл в ее темно-рыжих волосах. Широкий тротуар на нашей стороне улицы был залит солнцем — конец апреля, тихий весенний день. Дети со скакалками, мячами, самокатами высыпали на улицу. Вначале они двигались с некоторой опаской, но скоро игра захватила их. Старшие бегали взапуски от одного угла до другого и обратно. Расхрабрились. Словно покой субботнего дня и ласковое солнце заставили их поверить, что ничего не случится.
4Никто еще не вставал из-за стола, и я вдруг подумала, что среди них вроде бы появились новые лица. Наверно, потому, что последние несколько недель я избегала этих встреч. Их разговоры были мне хорошо известны: вечно одно и то же — война, которой после разгрома немцев в России скоро придет конец, новые распоряжения, инструкции Еврейского совета, новости о депортированных родных и близких. В те редкие минуты, когда в комнате раздавался смех, его обычно вызывали замечания, сделанные скрипучим голосом маленького господина Де Веера. Сейчас он рассказывал о предписании нашивать на одежду и постельное белье метки с указанием имени владельца.
