"Теперь им и на люди не грех показаться", — говорил он и, напевая, сновал по комнате.
Он аккуратно развешивал брюки на вешалки, шутливо похлопывал пиджаки, ожидающие владельцев на плечиках, и с довольным видом кивал. Надо сказать, его братья одевались очень неплохо. Сам же он ходил в старых брюках и вылинявшем домашнем халате, от которого нестерпимо воняло капустой.
Фред был десятью годами моложе Хермана. Он достал себе разрешение на велосипед и каждое утро ездил на нем в бюро Еврейского совета.
"Чем же ты занят целый день, Фред?" — как-то спросила я у него.
"Работой, которую нужно выполнять", — строго и внушительно ответил он, чтобы я как следует прочувствовала всю важность его миссии.
К примеру, он готовил списки оставшихся в городе евреев. Работы с этими списками у него по горло. На сегодняшний день из них нужно было вычеркнуть еще сотню имен. Мы не забыли внести в список семью X. с Маюбастраат, менеер Бостон? Проверьте, пожалуйста. И Фред проверял. Шеф был прав. Он действительно не записал супругов X. вместе с их четырьмя детьми — Луи (12 лет), Розет (9 лет), Эстер (6 лет) и Гонда (8 мес.). Такие мелочи очень осложняли работу. Приходилось перепечатывать весь список, составленный в алфавитном порядке, потому что помарки не допускались.
Йаап Бостон был человек серьезный и молчаливый. Когда бы я ни пришла, он сидел на своем постоянном месте в гостиной с книгой в руках. С ним было трудно найти общий язык. В тех редких случаях, когда он все-таки выходил из дому, дело ограничивалось покупкой книг у знакомого букиниста. Встречаясь со мной в коридоре, он приподнимал свою темную шляпу, виновато улыбался и спешил наверх со связкой книг в руках. У него были все запрещенные книги писателей-эмигрантов: Маннов, Цвейгов, Рота, Вассермана, Ноймана, — которые он на всякий случай обернул плотной бумагой. Мне разрешалось брать эти книги.
Поначалу Фред вызывал у меня симпатию. Он был одного возраста со мной, жили мы под одной крышей, а вечера тянулись долго. Иной раз он заходил с книгой, которую приготовил для меня Йаап. Но очень скоро я в нем разочаровалась. Как только мы оказывались наедине, он начинал распространяться об интересных блондинках, которые остались в Зволле, откуда приехали Бостоны. Он честно признался, что в жизни не открыл ни одной книги, и, глядя на мои рисунки, заявил, что ему известен куда более приятный способ проводить свободное время. Внимательно ли я слежу за ходом его мысли? Так вот, войне скоро конец, и он тут же перебирается в Америку, где его ждут неисчерпаемые возможности. Разглагольствования его продолжались недолго — минут через пятнадцать, взглянув на часы, он спохватывался. Ему нужно бежать. На случай, если Херман спросит о нем, я должна сказать, что он скоро вернется. Он подмигивал мне и крадучись спускался вниз. Фред не мог подчиниться жизненному распорядку, который установили для нас оккупанты. Я подозревала, что он и в совет-то устроился работать из-за "аусвайса", позволявшего ему выходить по вечерам. Когда он за полночь возвращался домой, гремел на лестнице, хлопал дверьми и кричал на братьев, упрекавших его в легкомыслии, соседи только неодобрительно покачивали головами. Ничего путного из молодого Бостона не выйдет.
Его постигла та же участь, что и остальных обитателей дома. Кто был "застрахован от неожиданностей", а кто нет, теперь не имело значения. Еврей есть еврей. В наглаженных брюках вошли они в полицейские фургоны. Херман, наверное, был доволен. Вот так надлежит отправляться в путь. Старательно отутюженные стрелки держатся долго, особенно если сидеть не теснясь.
6В тишине, наступившей в доме и на улице, было что-то неестественное. С сумкой в руках я стояла на пороге своей комнаты, вслушиваясь в безмолвие, которое неминуемо должно было взорваться звуками. Но звуков не было.
Я поставила сумку, на цыпочках подбежала к лестнице и снова прислушалась, будто ожидая какого-то знака, сигнала. Так в детстве я стояла на опустевшей платформе, скованная ощущением нереальности происходящего, и лишь гудок прибывающего поезда возвращал меня к действительности. Дом ожил разом — зазвенел звонок, нажав, его больше не отпускали, рывком распахнулась входная дверь, внутренняя дверь стукнулась о стену коридора, на лестнице затопали сапоги.
Я вытащила из сумки бумажник, спрятала его в карман пальто и вскарабкалась наверх по чердачной лестнице. Затем отодвинула крышку люка и, стараясь не шуметь, закрыла ее за собой. Я взобралась в кровельный желоб и поползла по черепичной крыше к широкой дымовой трубе. Под ее прикрытием я распласталась на черепице, обхватив голову руками и притворяясь, что если я ничего не вижу, то и меня не видно. На улице послышались отрывистые команды. Потом до меня донеслось шарканье ног, словно множество людей двигалось по нескончаемому кругу. В этом шаркающем звуке был ощутим страх, не позволяющий вырваться из круга. Посыпались приказы, и движение прекратилось. Дверцы машины захлопнулись, кровельный желоб отозвался гулом. Дом подо мной еще раз содрогнулся снизу до самого верха, будто из него разом высосали весь воздух. В этот миг я поехала вниз, но в последнюю секунду успела ухватиться за железную скобу трубы. Осторожно, чтобы черепица не отвалилась и не посыпалась в желоб, я подтянулась на прежнее место и накрепко сомкнула руки вокруг оцементированной трубы.
Вся операция длилась минут пятнадцать, не больше. Те, внизу, торопились. Может быть, кто-то даже стоял с хронометром в руках, пытаясь улучшить рекордное время облавы. Годы спустя — но еще до того, как я отправилась на поиски сведений о Марии Роселир, — я снова испытала похожее ощущение. Я отдыхала тогда на заграничном морском курорте. Мы загорали на террасе. Внезапно собрались тучи, чернильно-синее небо набухло, смерч взметнул в воздух струи воды и песка, в мгновение ока все вокруг меня было унесено ветром. Туристы, подталкивая и обгоняя друг друга, ринулись к автобусам, уже стоявшим наготове. Гомон стих — кто-то выкрикнул несколько коротких распоряжений. Я закрыла лицо руками, а когда отняла их, рядом никого не было. Я стояла совершенно одна на опустевшей набережной среди порванных тентов, искореженных зонтиков, надломленных пальм.
После того как они уехали, совсем иная тишина воцарилась на улице. Даже птицы молчали. Не помню, долго ли я пролежала так — может, час, может, полчаса. Чувство времени полностью пропало. Наконец я села, прислонившись спиной к трубе, и осмотрелась. Вокруг бугрились серо-голубые холмы крыш. В ярких лучах закатного солнца сверкал медный купол Алмазной биржи. Плотно закрытые шторами окна на верхних этажах Еврейского госпиталя манили под свою защиту. Белая башенка углового дома виделась мне дозорным, стоящим на страже моей безопасности. По небу плыли легкие облака; беспрестанно меняя очертания, они как будто подавали мне пример. Два голубя опустились на крышу и принялись нежно ворковать. Может быть, хотели показать мне тем самым, что опасность миновала?
7Разговор длился всего минуту-другую, от меня не потребовалось долгих объяснений, можно было сразу ехать. Голос в телефонной трубке звучал сухо и монотонно.
Он жил в верхнем этаже дома неподалеку от парка Вондела. На лестничной площадке меня встретил седоватый человек в белой рубашке. Нездоровый цвет лица, колючие глазки за стеклами очков.
Я привела себя в порядок возле крана в общем коридоре — мои ободранные ладони были заклеены пластырем, — отчистила вымазанное на крыше пальто и отглаженную Херманом юбку. А потом он повел меня в свою контору, где предложил мне стул напротив своего рабочего стола, заваленного папками и бумагами. Мы сидели у окна, которое выходило не в парк, как я думала, а во двор, прямо на глухую стену. Ни слова не говоря, он некоторое время присматривался ко мне, покусывая неприятно яркую нижнюю губу.
— Ловко ты это обтяпала, черт возьми, — проронил он наконец с коротким смешком.
Меня раздражал его игривый тон, не вязавшийся с той суровостью в голосе, которую я почувствовала во время телефонного разговора. Пластырь больно стягивал кожу на руках.
Кто-то бесшумно вошел в комнату.
— Это Анна, — сказал Рулофс.
Я подняла глаза, когда она, стоя рядом, уже протягивала мне чашку — девушка с короткими темными волосами, с глазами чуть-чуть навыкате. Пока я пила кофе, она пристально разглядывала меня, затем резко повернулась и плавной походкой все так же тихонько вышла из комнаты. Широкая пестрая юбка мягко покачивалась при каждом ее шаге.
Вспоминая ее впоследствии, я спрашивала себя, не было ли тогда в ее взгляде откровенного недоверия и даже враждебности. В ту минуту я этого не сознавала, не такие были обстоятельства, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. Может быть, я ошибалась. Мне так и не представился случай поговорить с ней; я снова увидела ее только летом 1947 года на террасе кафе "Америкэн" на Лейдсеплейн. Она оживленно беседовала с худым юношей в очках, а рядом с ней сидел рыжеволосый малыш. Не знаю, вспомнила ли она меня. Я, во всяком случае, к ней не подошла. Боялась встречи, воспоминаний — своих собственных и ее? Позднее я не раз ловила себя на том, что избегаю тех, с кем сводила меня война; эти люди рисковали жизнью, спасая меня, и, как знать, наверно, ожидали от меня чего-то в ответ. Я сторонилась их.
