Мистер Пек, вероятно, в предварительных объяснениях с мистером Тибетс плеснул много холодной воды на мысль о литтературном Times, и говорил в пользу того, что бы затронуло внимание торговой публики, ибо впоследствии открылось, что книгопродавец, чьи предприимчивые наклонности были сходны с Джаковыми, имел доли в трех или четырех спекуляциях, на которые обратить внимание публики он был рад всякому случаю. Словом, едва отец успел отвернуться, литтературный Times был непосредственно оставлен, и мистер Пек с мастером Тибетс стали сосредоточивать свои глубокие познания на том знаменитом и подобном комете явлении, которое окончательно явилось под заглавием Капиталист.
От этой перемены в предприятии удалился самый благоразумный и ответственный из всех первоначальных дольщиков. Большинство, правда, осталось еще; но то были почти все дольщики такого рода, которые подчинялись влиянию дяди Джака, и готовы принимать участие в чем угодно, потому что сами не имеют ничего.
Удостоверившись в состоятельности моего отца, предприимчивый Пек употребил все свои старания на то, чтобы дать сильный ход Капиталисту. Все стены были обвешаны его объявлениями; циркуляры о нем летали с одного конца королевства на другой. Были приисканы агенты, корреспонденты, целыми массами. Не так глубокомысленно было рассчитано нашествие Ксеркса на Греков, как нашествие Капиталиста на доверчивость и скупость рода человеческого.
Но подобно тому, как провидение снабжает рыб плавательными крыльями для того, чтобы они могли держаться на воде и управлять движениями то быстрыми, то сомнительными среди этой глубины, по которой не проложено ни одной дороги, – холоднокровные создания нашей собственной породы, принадлежащие к роду деловых людей, снабжены свойствами благоразумия и прозорливости, с помощию коих они величественно плавают по необозримому океану спекуляций. Короче, рыба, за которой был выброшен невод, отделилась от поверхности с первой же тони. Некоторые потом подходили и обнюхивали петли, но опять убегали как можно скорее, исчезая в глубине и укрываясь под скалами и кораллами. Метафоры в сторону, капиталисты застегнули свои харманы и не желали иметь никакого дела с своим тезкой. Ни слова об этой перемене, столько противной всем убеждениям бедного Огюстина Какстон, не сказали ему ни Пек, ни Тибетс. Он ел, спал, трудился над большою книгой, по временам удивляясь, что не слышит ничего о литературном Times, не подозревая всей страшной ответственности, которую возложил на него Капиталист, и не зная о нем ровно также, как не знал он о последнем займе Ротшильдов.
Трудно было для всякой другой человеческой натуры, кроме отцовой, не разразиться негодующим проклятием над затейливой головою свояка, нарушившего таким образом самые священные обязанности доверия и родства, и запутавшего бедного философа. Но, отдать справедливость Джеку Тибетс, – он был твердо убежден, что Капиталист обогатит моего отца, и если не известил он его о странном и необыкновенном развитии, в следствие коего сонный хризолит литературного Times приобрел могучия крылья, это было единственно по убеждению, что предразсудки моего отца (как называл он их), помешают ему сделаться Крезом. И в самом деле, дядя Джак так сердечно верил в свое собственное предприятие, что он совершенно отдался во власть мистер Пека, подписал на свое имя несколько огромных документов, и теперь сидел в Флит[19], откуда и прислал свою грустную и отчаянную исповедь, пришедшую в одно время с кратким письмом от мистера Пека, где почтенный типографщик уведомлял моего отца, что он на свою голову продолжал издание Капиталиста на столько, сколько допускало благоразумное попечение отца семейства, что открытие вседневной газеты – предприятие чрезвычайно обширное; что издержки на Капиталиста были несоизмеримо более издержек на чисто-литтературное издание, как было предположено сначала; и что теперь, будучи вынужденным обратиться к акционерам за своими ссудами, простирающимися до многих тысяч, он просит моего отца рассчитаться с ним непосредственно, осторожно прибавляя, что сам он уж по возможности рассчитается с другими акционерами, из коих многие, грустно признаться, хотя и представленные ему мастером Тибетс за людей состоятельных, оказались на дел ничего неимущими.
В этом была еще не вся беда. Большое анти-издательское общество, вообще с трудом поддерживавшее свое существование, начавшееся с объявлений о непрерывном ряде занимательных и дельных сочинений, между которыми в списке великолепных поэм, драм, назначенных не для сцены, опытов Филевефроса, Филантропоса, Филополиса, Филодема и Филалета, выскакивала История человеческих заблуждений, томы I и II in q°, с картинами, – анти-издательское общество, говорю, которое до сих пор произвело одни только цветочки, умерло от внезапного удара в ту минуту, когда его солнце, в лице дяди Джака, село в киммерийских странах Флита; а учтивое письмо от другого типографщика (о Виллиам Какстон, Виллиам Какстон, досадный предок!) уведомлявшего моего отца об этом происшествии, почтительно доводило до его сведения, что к нему, как наиболее достойному члену этого общества, вынужден был он, типографщик, обратиться за покрытием издержек не только по дорогому изданию «Истории человеческих заблуждений», но и по тем, которых стоило печатание и бумага поэм, драм, назначенных не для сцены, опытов Филевефроса, Филантропоса, Филополиса, Филодема и Филалета, без сомнения весьма достойных, но тем не менее сопряженных с значительными потерями с точки зрения денежной.
Признаюсь, когда я узнал обо всех этих приятных происшествиях и удостоверился от м. Скилля, что отец действительно принял на себя законную ответственность удовлетворить всем этим требованиям, я упал на мое кресло, удивленный и ошеломленный.
– Ты видишь, – сказал отец, – что до сих пор мы боремся с чудовищами во мраке. А в темноте всякое чудовище кажется больше и страшнее. Даже Август Цезарь, хотя, конечно, всегда умел найти столько видений, сколько нужно было ему, не любил однакожь их неожиданных посещений и никогда не сидел в потемках один. До чего простирается сумма, которой требуют от меня, мы не знаем; чего можно ждать от других дольщиков, также темно и неопределенно. Но прежде всего нужно вытащить бедного Джака из тюрьмы.
– Джака из тюрьмы? – воскликнул я. – По-моему, сэр, вы слишком далеко простираете прощение.
– Далеко? Он не был бы теперь в тюрьме, если б я не закрыл глаза на его слабость. Надо мне было знать его лучше. Глупая самоуверенность ослепила меня; я вздумал печатать Большую книгу, как будто бы (м. Какстон оглянул полки) и без того не довольно больших книг на свете! Я вздумал распространять и поощрять познания под видом журнала, я, не знавший на столько характер моего свояка, чтобы спасти самого себя от гибели! Будь, что будет, а я сочту себя ничтожнейшим из всех людей, если дам сгнить в тюрьме бедному созданию, на которое мне следовало смотреть, как на мономана, – потому только, что мне, Остину Какстон, не достало здравого смысла. И (заключил с решимостью отец) он брат твоей матери, Пизистрат. Мне бы надо было сейчас же ехать в город; но услышав, что жена писала к тебе, я ждал тебя, чтобы оставить ее в сообществе надежды и утешения – двух благ, которые улыбаются каждой матери на лице такого сына, как ты. Завтра я еду.
– И думать не смейте! – твердо отвечал мистер Скилль. – Как медик, я запрещаю вам ехать прежде шести дней.
– Сэр, – продолжал мистер Скилль, откусив кончик сигары, которую вытащил из кармана, – вы согласитесь со мною, что вас призывает в Лондон весьма важное дело.
– В этом нет сомнения, – отвечал отец.
– А хорошо или худо сделается дело – это зависит от состояния здоровья, – самодовольно воскликнул Скилль. – Знаете-ли, мистер Какстон, что покуда вы смотрите так спокойно, нарочно для того, чтоб поддержать вашего сына и обмануть жену, знаете-ли, что ваш пульс, который бьется обыкновенно не много более шестидесяти раз, теперь делает до ста ударов? Знаете ли вы, что ваши слизистые оболочки в состоянии раздражения, очевидном на papillis кончика вашего языка? И если при таком пульсе и при таком языке вы думаете делать денежные дела с людьми, которые над ними поседели, я могу только сказать, что вы человек пропадший.
– Но… начал было отец.
– Разве сквэр Роллик, – продолжал мистер Скилль – сквэр Роллик, самая коммерческая голова, разве сквэр Роллик не продал свою прекрасную ферму, Скрэнниголт, тридцатью процентами дешевле её настоящей цены? Все графство с ума сошло! А что было причиной? У него были первые признаки припадка желтухи, дававшего ему печальный взгляд и на всю жизнь, и на интересы земледелия! С другой стороны, разве знаменитый Куль (Cool), благоразумнейший из всего населения трех соединенных королевств и до того методичный, что все часы ставились по его часам, одним утром, очертя голову, не бросился в безумную спекуляцию возделывания Ирландских болот (часы его шли неверно впродолжении целых трех месяцев, отчего все наше графство на час ушло вперед от всей Англии!) А что было причиной этого, не знал никто, пока не позвали меня: я нашел кожицу черепа в состоянии острого раздражения, вероятно, в полостях органов приобретения и мечтательности. Нет, мистер Какстон, вы останетесь дома и примете успокоивающую микстуру, которую я пришлю вам, из соку латука и бузины. А я, – продолжал Скилль, зажигая свою сигарку и делая две отчаянные затяжки, – а я поеду в город я обделаю все дело за вас, и кстати возьму с собой этого молодого джентльмена, которого пищеварительные отправления в состоянии безопасно бороться с ужасными началами диспепсии, – неумолимыми должниками.
