Te somnus fusco velavit amietu.
Но будто молчание не тот же плащь, что сон? Разве не закрывает оно человека тою же темной и непроницаемой складкой? Молчание – какой мир заключает оно! Сколько дельных предположений, сколько блестящих надежд и темных опасений, какое честолюбие или какое отчаяние! Случалось ли вам, увидав человека, несколько часов сряду сидящего в обществе немым, не почувствовать беспокойного любопытства и желания пробить стену, которую воздвигает он между собою и другими? Не занимает ли он вас гораздо более, нежели красноречивый оратор и остроумный любезник, чьи стрелы тщетно ударяются о мрачную броню молчальника! О безмолвие, брат ночи и Эреба, как, полоса на полосу, тень на тень, мрак на мрак, ты ложишься от ада до неба над твоими избранными приютами, сердцем человека и могилою!
Так, закутавшись в широкий плащь и в молчание, совершил я мое путешествие. На вечер второго дня я достиг старого кирпичного дома. Как грустно раздался в моих ушах звонок! как странен и зловещ моему нетерпению показался свет, дрожавший около окон залы! как билось мое сердце, когда я вглядывался в лицо слуги, отворявшего мне дверь!
– Все здоровы? – спросил я.
– Все, сэр, – отвечал слуга весело. – Мистер Скилль у мистера Какстона, но, впрочем, кажется, нет ничего такого…
На пороге явилась матушка, и я уже был в её объятиях.
– Систи, Систи, мой милый! мы разорены, может-быть, и все я виновата, я…
– Вы? Пойдемте в эту комнату, чтоб нас не слышали; вы?
– Да, да! Если б не было у меня брата, если б я не увлеклась, а напротив, как должна была, уговорила бедного Остина не…
– Добрая матушка, вы обвиняете себя в том, что, по-моему, только несчастье дяди, даже не его вина! (Тут я прилгнул). Нет, вы сложите вину на настоящие плечи, на покойные плечи ужасного предка, Виллиама Какстон, типографщика; я, хоть и не знаю подробностей того, что случилось, готов биться об заклад, что все это в связи с проклятым изобретением книгопечатания. Пойдемте. Батюшка здоров, не правда ли?
– Слава Богу.
– И вы то же, и я, и Роланд, и маленькая Бланшь! Вы правы, что благодарите Бога: ваши настоящие сокровища невредимы. Садитесь же и расскажите им.
– Ничего не умею рассказать и ничего не понимаю, кроме того, что он, мой брат, запутал Остина в… в…
Последовали слезы.
Я утешал, бранил, смеялся, проповедывал и умолял в одно и то же время. Потом тихо приподняв матушку, вошел в кабинет отца.
У стола сидел Скилль с пером в руке; возле него был стакан с его любимым пуншем. Отец стоял у камина, слегка бледный, но с решительным выражением на лице, несвойственным его задумчивой и кроткой натуре. Он поднял глаза, когда отворилась дверь, и взглянув на мать, приложил палец к губам и сказал весело:
– Тут еще нет беды. Не верь ей: женщины всегда преувеличивают и обращают в действительность свои видения: это недостаток их живого воображения, как доказал это очень ясно Виерус при объяснении разных знаков на теле, которыми награждают они невинных детей, прежде даже их рождения. Любезный друг – прибавил отец, после того как я поцеловал его и улыбнулся ему – спасибо тебе за эту улыбку. Бог да благословит тебя.
Он пожал мне руку и на минуту отвернулся.
– Большое еще утешение – продолжал отец, – если, когда случится несчастье, знаешь, что нельзя было отвратить его. Скилль открыл, что у меня нет шишки предусмотрительности; стало быть, говоря кранеологически, если б я избежал одной ошибки, я бы ударился головой об другую голову.
– Человек с вашим организмом рожден для того, чтоб остаться в дураках, – сказал Скилль в виде утешения.
– Слышишь, Кидти? а ты еще имеешь дух сердиться на Джака, бедное создание, одаренное шишкой, которая способна обмануть весь Лондонский банк? Рано или поздно, она запутает человека в свои невидимые сети, не так ли, Скилль? Заколотит его в неизбежной келье мозга. Там его ждет его участь.
– Совершенно справедливо, – заметил Скилль. – Какой бы вышел из вас удивительный френолог!
– Ступай же, душа моя, – сказал отец, – и не вини никого, кроме этого жалкого места моего черепа, где предусмотрительности нет! Вели дать ужинать Систи; Скилль говорит, что у него удивительно развиты математические органы, а нам нужна его помощь. У нас тут тьма дела с цифрами, Пизистрат.
Матушка взглянула грустно, и, покорно повинуясь, вышла из двери, не вымолвив ни слова. Но на пороге она обернулась и сделала мне знак, чтоб я следовал за ней.
Я сказал несколько слов на ухо отцу и вышел. Матушка стояла в сенях, и при свете лампы я видел, что она утерла свои слезы, и её лицо, хотя еще невеселое, было более спокойно.
– Систи, – сказала она голосом, которому силилась придать твердость, – Систи, обещай мне рассказать мне все, что-бы тут ни было. Они от меня скрывают, в этом самое страшное для меня наказание, когда я не знаю всего, от чего он… от чего Остин страдает; мне кажется, что я потеряла его привязанность. Систи, дитя мое, не бойся. Я буду счастлива, чтобы ни случилось с нами, лишь бы мне отдали назад мое право. Мое право, Систи, утешать, делить и счастье и несчастье: понимаешь?
– Да, да, матушка! с вашим здравым смыслом, с вашей женской проницательностью, лишь бы вы чувствовали, как они нужны нам, вы будете нашим лучшим советником. Не бойтесь: между мною и вами не будет тайн.
Матушка поцеловала меня и ушла еще спокойнее.
Когда я вошел опять в кабинет отца, он обнял меня и сказал в смущении:
– Сын мои, если скромные твои надежды погибли…
– Батюшка, батюшка, можете ли вы думать обо мне в такую минуту, обо мне? Можно ли погубить меня, с этими силами и нервами, с воспитанием, которое вы дали мне – этими силами и нервами духа! о, нет, мне судьба не страшна!
Скилль вскочил и, утирая глаза одной рукой, крепко ударил меня по плечу другою и воскликнул:
– Я горжусь тем, что пекся о вас в детстве, Мастер Какстон. Вот что значит укреплять спозаранку органы пищеварения. Такие чувства – доказательства удивительной узловой системы и её отличного порядка. Когда у человека язык так чист, как, без сомнения, у вас, он скользит, по несчастью, подобно угрю.
Я засмеялся от души. Отец улыбнулся тихо. Я сел, подвинул к себе бумагу, исписанную Скилем, и сказал:
– Так надо найти неизвестную величину. Да это что такое? «Примерная цена книг – 760 ливров…» Батюшка, да это невозможно. Я был готов ко всему, кроме этого. Ваши книги – ваша жизнь!
– Что ж из этого? – сказал отец. они – всему причина; по этому и должны сделаться главными жертвами. Кроме того, я думаю, что многие из них знаю наизусть. А мы теперь только делаем смену всей наличности для того, что бы удостовериться, – прибавил гордо отец, – что мы не обесчещены, что бы ни случилось.
– Не противоречьте ему, – шепнул Скилль: – мы спасем книги. – Потом он прибавил громко, положив палец на мой пульс: – раз, два, три, около семидесяти: прекрасный пульс, спокоен и полон; он все вынесет… надо сказать ему все.
Отец сделал знак головой.
– Конечно. Но, Пизистрат, надо пожалеть твоей бедной матери. За что вздумала она пенять на себя потому, что бедный Джак, чтоб обогатить нас, избрал ложный путь: я этого понять не могу. Но, я и прежде имел случай заметить это, Сфинкс и Енигма – имена женские.
Бедный отец! То было тщетное усилие поддержать твое беспечное расположение. Губы дрожали.
Тут я узнал все дело. Кажется, когда было решено предпринять издание литтературного Times, неутомимая деятельность Джака собрала изрядное число акционеров: имя моего отца стояло в главе этого сообщества, как владельца четвертой доли всего капитала. Если в этом отец поступил неосторожно, не сделал он, однако жь, ничего, что по обыкновенным соображениям ученого, уединенного от света, могло бы казаться раззорительным. Но именно в те минуты, когда мы всего более были заняты нашим ускоренным отъездом, дядя Джак объяснил моему отцу, что, может-быть, нужно будет несколько изменить план газеты, и для того, чтобы расширить круг читателей, несколько более коснуться повседневных известий и современных интересов. Перемена в плане могла повести к перемене заглавия; и он внушил моему отцу мысль оставить гладкия руки мистера Тибетс несвязанными столько же в отношении к заглавию, сколько к плану издание. На это отец мой легкомысленно согласился, слыша, что прочие акционеры тоже согласны. Мистер Пек, типографщик чрезвычайно богатый и уважаемый, согласился ссудить нужную сумму для издания первых нумеров, под обеспечение акта компании и подписи моего отца к документу, уполномочивавшему м. Тибетса на всякую перемену в плане или заглавии газеты, соразмерную с потребностью и соответствующую общему согласию других дольщиков.
Мистер Пек, вероятно, в предварительных объяснениях с мистером Тибетс плеснул много холодной воды на мысль о литтературном Times, и говорил в пользу того, что бы затронуло внимание торговой публики, ибо впоследствии открылось, что книгопродавец, чьи предприимчивые наклонности были сходны с Джаковыми, имел доли в трех или четырех спекуляциях, на которые обратить внимание публики он был рад всякому случаю. Словом, едва отец успел отвернуться, литтературный Times был непосредственно оставлен, и мистер Пек с мастером Тибетс стали сосредоточивать свои глубокие познания на том знаменитом и подобном комете явлении, которое окончательно явилось под заглавием Капиталист.
