– Вздор, – говорил мистер Какстон решительно; – первая обязанность к человечеству и потомству начинается с собственного сына; разорив половину своего наследства, я никак не намерен издерживать другую на удовлетворение моего тщеславия: это истина. Человек должен искупить свою глупость. Я погрешил через книгу; пусть книга и отвечает за это. Пусть она лежит на полках чердака, и когда-нибудь тот, кто пройдет мимо этого великолепного памятника человеческого заблуждения, станет мудрее и смирится.
По истине, я не знаю, как отец мог равнодушно смотреть на эти свежие обломки от самого себя, эти пласты формации Какстонов, лежавшие один на другом, как будто бы в ожидании пытливого гения какого-нибудь морального Мурчиссона или Мантёлья. Что до меня, я никогда не мог пройдти мимо мрачного кенотафа, не оказав себе: мужайся, Пизистрат! вот для чего нужно жить тебе; трудись и богатей, и Большое сочинение узрит свет Божий!
Между тем я бродил по окрестностям, знакомился с фермерами и с управляющим Тривениона, человеком крайне-способным и отличным агрономом, научившим меня лучше узнать свойство земли дядиных владений. Эти владения занимали огромное пространство, которое теперь ничего не стоило. Но подобная же почва еще недавно была высушена самым простым способом, ныне известным в Кумберланде, и, с капиталом, торфяные болота Роландовы сделались-бы ценною собственностью. Но капитал, где его взять? Природа дает нам все, кроме средств обратить ее в торговую ценность или, как замечает старик Плавт: «день, ночь, воду, солнце, и месяц – все это вы имеете даром, а остальное…»
Не было слышно ничего о дяде Джаке. Перед отъездом нашим из кирпичного дома капитан пригласил его в свою башню, более, полагаю, из вежливости к моей матери, нежели по непрошенному порыву собственного желания. Но мистер Тибетс тонко отклонил это предложение. В бытность свою в кирпичном доме он получил и написал бездну писем; некоторые из полученных оставались в селении на почте под загадочными адресами AB или YZ. Никакая неудача не обессиливала энергии дяди Джака. На всю зиму несчастья он правда, исчезал, но в то же время все-таки прозябал. Он был похож на те algae, называемые protococcus, которые дают розовый цвет полярным снегам, их скрывающим, и цветут незамеченные среди общего разрушения природы. Дядя Джак был так же жив, здоров и деятелен, как всегда, хотя и начинал уже проявлять неопределенные намерения бросить общую пользу себе подобных, и с этого времени заняться своей собственной, чем отец мой, к немалому оскорблению моей веры в его филантропию, оказывался чрезвычайно-доволен. И я подозреваю, что, когда дядя, снова облачившись в свое пальто из саксонского сукна, пустился в обратный путь, он взял с собою более, нежели желание моего отца, в помощь его себялюбивой философии.
– Этот человек поправится, – сказал отец, когда исчез у нас из-вида дядя Джак, стоявший на козлах дилижанса рядом с почтальоном, частью для того, чтоб сделать нам знак рукой (мы стояли у ворот), частью для того, чтобы спокойнее закутаться в дорожную шинель с шестью воротниками, которою ссудил его кучер.
– Поправится, сэр? – сказал я сомнительно, – позвольте спросить, почему?
М. Какстон. По своей кошачьей натуре: он падает неимоверно легко. Бросьте его со шпица Святого-Павла, он через минуту полезет на Монумент.
Пизистрат. Но самая живучая кошка ограничена, говорят, девятью жизнями, а дядя Джак, должно-быть, теперь много уж зажил из осьмой.
М. Какстон (не обращая внимания на ответ и заткнув руку за жилет). Земля, согласно Апулею в его Трактате о философии Платона, состоит из прямоугольных треугольников; огонь и воздух – исе неправильных треугольников, которых углы, не зачем и напоминать об этом, резко отличаются от углов прямоугольного треугольника. Я думаю, есть на свете люди, о которых можно основательно судить единственно чрез приложение этих математических начал к их своеобразному сложению; ибо, когда в нас преобладает огонь или воздух, мы – треугольники неправильные, когда земля – прямоугольные. Теперь, так как воздух столь заметно обнаруживается в конформации Джека, он nolens-volens сложен сообразно преобладающему в нем началу. Он – неправильный треугольник, и должен быть обсуждаем по законам о неправильных линиях, между тем как вы и я, обыкновенные смертные, подобно земле, нашему преобладающему началу, все состоим из треугольников прямоугольных, правильных и полных, за что будем благодарить провидение и будем снисходительны к тем, которые ветрены и гасообразны из-за этого несчастного неправильного треугольника, по коему они были сложены, треугольника, который – вы видите – в непрерывном противоречии с математическим построением земли.
Пизистрат. Я очень рад, что слышу такое простое, свободное и понятное объяснение особенностей дяди Джака; но я только надеюсь, что на будущее время стороны его неправильного треуголнника никогда не столкнутся с нашими прямоугольными сложениями.
М. Какстон (сходя с своих ходул и с видом такого укора, как будто-бы я посмеялся над добродетелями Сократа). Ты не отдаешь справедливости дяде, Пизистрат: он человек очень способный, и я уверен, что, не смотря на его непрямоугольное сложение, он был бы честным, т. е. (продолжал мистер Какстон, поправившись) не романически-честным, а как все люди, если б он мог достаточно удержать голову над водою; но известно, что когда честнейший человек на свете тонет, он хватается за все, что попадает ему под руки, и может утопить лучшего друга, который бросится спасать его.
Пизистрат. Совершенно справедливо, сэр; но дядя Джак распоряжается так, что всегда тонет.
М. Какстон (простодушно). Да может ли это быть иначе, если он до сих пор носил в своих карманах всех себе подобных? Теперь, так как он сбросил этот опасный груз, не диво, что он поплывет как пробка.
Пизистрат (который с анти-капиталиста сделался отъявленным анти-джакианцем). Но если вы, сэр, действительно предполагаете такую сильную любовь к себе подобным в дяде Джаке, это еще не худшее его свойство.
М. Какстон. О придирчивый аргументатор, нечувствительный к истинной логике аттической иронии! Разве ты не можешь понять, что привязанность может быть искренна в человеке, но вредна и ложна по отношению к другим? Человек может искренно верить, что любит себе подобных, когда жарит их, как Торквемада, или обезглавает, как Юстин! К счастью, неправильный треугольник дяди Джака, состоя более из воздуха, нежели из огня, не дает его филантропии воспалительного характера, отличающего инквизиторов и революционеров. Поэтому филантропия принимает более невинную и жидкую форму и проявляет свою силу в надувании бумажных шаров, с которыми падает и Джак и все те, кого уговорит он подняться с ними. Нет сомнения, что человеколюбие дяди Джака искренно, когда он обрезывает веревку и уносится за пределы обыкновенного зрения, но искренность мало помогает, когда шар лопнет и сам он с своими спутниками падает. Широко должно быть то сердце, которое умеет заключить в себе все человечество, и велика должна быть его сила, когда несет оно такую тяжесть. Джак не такого свойства: он – треугольник неправильный; он не круг. И все-таки у него по своему доброе сердце, да, очень доброе сердце, – продолжал отец, увлекаясь до нежности, которую, по отношению ко всему случившемуся, нельзя не назвать детскою. – Бедный Джак! Как это было славно сказано: «если б я был собака, и не было бы у меня ничего, кроме моей конуры, я бы уступил вам лучшее место на соломе!» Бедный Джак!
Так кончилась наша беседа, впродолжение которой дядя Джак, подобно действующему лицу в Spectator'е, «отличился» глубоким молчанием.
Бланшь присоединилась ко мне, если не в деятельных набегах по околодку и знакомстве с фермерами, по крайней мере, в моих домашних досугах. В ней есть какая-то безмолвная прелесть, которую трудно определить, и которая по видимому происходит из прирожденного сочувствия к вкусам и прихотям тех, кого она любит. Когда вы веселы, в её серебристом смехе есть что-то такое, что вы готовы принять за самую веселость; когда вы скучны и забиваетесь в угол, прячете голову в руки и задумываетесь понемногу, именно в ту минуту, когда вы намечтались до-сыта, и сердцу нужно что-нибудь такое, что бы освежило его и подкрепило, вы чувствуете у себя на шее две невинных ручки, смотрите: над вами кроткие глазки Бланшь, полные нежного сострадания; она имеет такт никогда не спрашивать; она хочет грустить с вашею грустью, – больше ей не нужно ничего. Странный ребенок! Она бесстрашна, и все-таки любит те вещи, которые внушают страх детям, все эти сказки о феях, духах и привидениях, которые нескончаемо выбрасывает из своей памяти миссисс Примминс, подобно тому как фокусник бросает из шляпы один горячий блин за другим. При всем этом Бланшь так уверена в своей собственной невинности, что эте сказки никогда не смущают её снов в её одинокой маленькой горенке, полной мрачных углов, и не смотря на то, что ветры воют над развалинами, а окна башни хрипло шумят. Она бы не побоялась пройдти в темноте через эту залу, населенную духами, или через кладбище, на котором,
