– Конечно ни при чем! Я нигде ни при чем! Мое дело нажимать на курок и на раскладке реветь белугой! Оленька, толкни треугольничек! Оленька, поставь на 18! Все! Все! Все! – оттолкнув Сережу, она бросилась к двери, но Ребров схватил ее за руку, притянул к себе, зажал рот. Ольга рыдала, вырываясь. Сережа навалился ей на ноги. Штаубе сунул ей в рот горлышко фляги, она поперхнулась конъяком и долго судорожно кашляла.
– Еще, – сказала она успокоившись и сев рядом с Сережей.
Штаубе передал ей флягу. Вытерев слезы, она жадно отпила, дала Реброву. Он понюхал, глотнул, передал Штаубе, который завинтил фляжку.
– Спать, Ольга Владимировна, – Ребров погладил ей руку.
– Спать всем. Восстанавливаться.
* * *
Ольга проснулась от крика Сережи, выхватила из-под подушки пистолет и навела на дверь. В купе было темно. Поезд быстро шел, вагон сильно качало. Спящий на верхней полке Сережа застонал и слабо вскрикнул. Ольга посмотрела вниз. Ребров и Штаубе спали. Она убрала пистолет, сбросила одеяло и перебралась на полку к Сереже.
– Вози… возили! – пробормотал Сережа, дернулся и проснулся. – Кто это?
– Это я, милый.
– Оль, я боюсь, – Сережа прижался к ней.
– Миленький мой, ты весь дрожишь…
– Мне приснилось… страшное… будто на даче вы меня послали в этот… в подпол полезть, достать там жезл, ну он на раскладке провалился… и я полез, а вы мне кричите, куда лезть… а там ходы такие, земля, тесно, и на меня личинка навалилась и душит. Липкая, жирная, как свинья…
– Маленький, – Ольга гладила его вспотевший лоб, – нет никакой личинки.
– Мы что… едем?
– Мы едем, едем, едем в далекие края. Спи, – она посмотрела на светящийся циферблат. – Третий час.
– Оль, а мы в Сибирь едем?
– В Сибирь.
– А она большая?
– Очень.
– А ты там была?
– Один раз. В Магадане, на сборах. Правда, летом.
– Оленька.
– Что, милый?
– Пососи у меня.
Ольга потрогала его напрягшийся член, поцеловала в висок.
– Сейчас?
– Ага… – он отбросил одеяло, стянул трусы. Ольга легла грудью на его колени, взяла член в рот, стала ритмично двигаться. Он помогал ей, глядя в темный потолок. Вскоре он вздрогнул и замер. Ольга вытерла ладонью губы, поднялась и поцеловала его в горячую щеку.
– Маленький… покормил свою Оленьку. Больше кричать не будешь?
Он покачал головой, Ольга перебралась на свою полку, накрылась одеялом:
– Качает, как на пароходе! Держись за подушку.
Сережа спал.
* * *
Проснулись рано. Завтракали, когда поезд долго стоял в Казани.
– Пятьдесят лет прошло, а рожи все те же, – прихлебывая чай, Штаубе смотрел на идущих по перрону.
– Вам приходилось здесь бывать? – спросил Ребров.
– А как же! – он сделал плаксивое выражение лица и заговорил с сильным татарским акцентом:
– Эвакуация школы-интерната №18 имени товарища Макаренко, нам, братаны, все равно: санатория, креметория, лишь бы бесплатная! Пожили тут шесть месяцев, потом в Ашхабад переехали. Там неделю кровавым поносом исходил.
– Вы в интернате учились? – спросил Сережа, очищая вареное яйцо. – А родители?
– Убили родителей, Сережа.
– Немцы?
– Цыгане. 6 июля 1941 года убили моих родителей, – Штаубе допил чай, – а убить родителей, Сережа, величайший грех.
Поезд тронулся. Вскоре вошла проводница с чаем:
– Ну вот! На весь вагон всего десять пассажиров осталось. Давайте пустые стаканчики…
Когда она ушла, Ольга заперла купе, положила пистолет на стол, достала из рюкзака ветошь, масло и шомпол. Ребров залез на верхнюю полку и углубился в свои записи. Штаубе бросил в стакан с чаем два кусочка сахара, помешал ложкой:
– Давно хочу спросить у вас, Ольга Владимировна, каков калибр вашего пугача?
– 9 миллиметров, – быстро ответил Сережа, – ударно-спусковой механизм самовзводный, затвор свободный, предохранитель флажкового типа, магазин на десять патронов, прицел типа «стриж», рукоятка буковая штучной работы.
– Слыхали, товарищ Ребров? – Штаубе привстал на ноге, проговорил со сталинским акцентом. – А ми с вами нэ довэряем нашей маладежи!
Ребров не ответил.
– Тогда второй вопрос: отчего вы, дорогуша, когда ведете, так сказать, огонь, держите его не двумя руками, как наши славные полицейские, а одной?
– Меня так учили, Генрих Иванович, – Ольга сняла затвор, – менты двумя руками держат, потому что из их дубин иначе не попадешь. Макар на десять шагов дает разброс до полуметра. Они у них коротухи, не пристреляны, не сбалансированы, отдачей руку вывихнешь, А я из своего на десять шагов лампочку «миньон» бью…
– Стоп, стоп! – воскликнул Ребров. – Как называлась борисовская станция?
– Карпилово, – ответил Штаубе.
– Гениально! – засмеялся Ребров. – У меня по сетке сходится на синей.
– Не может быть! – приподнялся Штаубе.
Ребров показал ему потрепанную тетрадь:
– Сороковка. А по раскладке, как вы помните, было 7.
Штаубе взял тетрадь, пошевелил губами:
– Сороковка… так…
Ольга навинтила на шомпол ерш:
– Ну и что? Все равно придется отработать.
– Зато не придется тащиться в Красноярск. Выйдем на семидесятом километре.
– В Тарутино?
– В Козульке.
Ольга капнула на ерш масла, ввела шомпол в ствол:
– Знаешь, когда котенок найдет черепаху без панциря, он сначала понюхает, а потом уж носом коснется. Или когда из-за посуды дерутся: один топчется, топчется, машет шлангом с металлической муфтой, а другой, хоть на керское наступил, но не упал, а прыгнул и решетку выставил. Просто и надежно.
* * *
Часы Реброва показывали 23.46, в купе горела синяя лампа. Ольга и Сережа спали на верхних полках. Штаубе разлил остатки коньяка в два стакана:
– Частная собственность, Виктор Валентинович, это всего лишь предлог. Партийный аппарат – страшная силища, конечно, но не беспредельная. Сейчас это особенно заметно. Да и что вы знаете о немцах? Газовые камеры для недочеловеков? Гороховый суп с сосисками? Когда нас гнали, что пел гармонист? Не горюйте, новобранцы, все равно убьют германцы!
– Я не склонен рассматривать партаппарат как исключительно реакционную силу, – Ребров взял стакан, выпил залпом, откусил от яблока, – В сегодняшней ситуации коммунисты способны на позитивные, по-настоящему демократические ходы. И наоборот – демократы, или вернее – квазидемократы демонстрируют тоталитарный подход к проблеме власти. Немцы же меня не пугают, но и не успокаивают. Вспомните Геббельса-студента: зло есть не что иное, как несоответствие между бытием и долженствованием.
– Значит, по-вашему, Сталин – мерзавец, а не великий реформатор?
– Для духовного подъема и национального возрождения России Сталин сделал больше всех русских правителей вместе взятых. Как христианин и человек здравомыслящий я приветствую реформы Сталина. Как экономист и геополитик я так же приветствую их. Но как русский интеллигент, я не могу не осудить эти реформы. И заметьте – реформы! Но не Сталина. Вспомните Бердяева: русский коммунизм с одной стороны – явление мировое и интернациональное, с другой – русское и национальное. Ленин, увы, этого не понимал.
– Зато он прекрасно понимал контрпартнерство Германии.
– О чем Сталину приходилось только догадываться. Смутно, но догадываться.
– И все-таки я Сталина ненавижу, – Штаубе выпил свой коньяк, – его непоследовательность, мягкотелость, нежелание проявить характер в решении важнейших вопросов, его ставка на союз интеллигенции и крестьянства в противовес пролетариату… говнюк, ебаный говнюк! Самое гадкое, когда гениальный человек не способен распорядиться своим талантом. Обезглавить Красную Армию в начале тридцатых было бы величайшим благом, но делать это в 37-ом или в 40-ом – величайшее преступление! Ликвидация зажиточного крестьянства, ограбление крестьянских хозяйств, насаждение колхозной барщины – все это гениально, здорово, но…
– Но проводить это в конце 20-х – абсурдно! – усмехнулся Ребров.
– Конечно! Подожди лет десять, дай сиволапым зажиреть, дай им набить закрома…
– А потом уже – грабь! Если б он начал это хотя бы в 36-ом, эффект от раскрестьянивания был бы в пять, в десять раз больше. Русское крестьянство начало обретать экономическую независимость, пожалуй, только в 910 году, потом – война, революция, идиотская продразверстка Ленина-Троцкого, затем короткая пауза – и коллективизация…
– А национальный вопрос?! Задумано, как всегда у Сталина гениально, проведено в жизнь – самотеком! А вы ругаете Бисмарка!
– Не Бисмарка, а прусских филистеров, выхолостивших и извративших его идеи. Молотов и Бухарин такие же филистеры, заслуживающие всеобщего презрения. Сталину серьезно мог помочь не Каганович, а Зиновьев. Сложись его судьба по-иному, мы бы жили в другом государстве. Путь Зиновьева в лабиринтах участи так же трагичен, как путь Гиммлера: светлый луч, тонущий в жестких бюрократических структурах.
