Уве молча стоит в коридоре, ковыряя домашним ключом мозоли на ладони. Патрик на своих костылях шкандыбает в комнату именинницы. Как видно, именно ему поручено самое неблагодарное задание вечера: уговорить дочку пойти в гостиную сидеть там в нарядном платье и есть торт в кругу взрослых зануд, что конечно же намного прикольней, чем слушать любимую попсу и закачивать приложения в новый айпад. Уве стоит в коридоре, не сняв куртки, уставившись в пол. Минут, почитай, десять.
– Что с тобой?
Вкрадчивый голос Парване будто выхватывает его из глубокого забытья. Она стоит в дверях гостиной, обеими руками поддерживая круглое пузо, словно несет перед собой корзину с бельем. Уве вскидывает голову, глаза чуть затуманены.
– А? Чего? Да-да, все нормально.
– Так зайди… Тортика съешь…
– А?.. Да нет. Не люблю я сладкого. Пойдем-ка мы лучше с кошаком на обход.
Большущие карие очи Парване сканируют его, словно пытаются проникнуть в самое нутро: все чаще и чаще в последнее время стал замечать он за Парване привычку глядеть на него так. Не по себе Уве от этого взгляда. Смотрит так, будто гнетут ее недобрые предчувствия.
– Ну ладно, – нехотя отпускает она Уве. – Завтра поучишь меня еще вождению? Я в восемь к тебе зайду, – тут же спрашивает она.
Уве кивает. Тут из гостиной к нему, усы в сливках от торта, важно выплывает кошак.
– Ну, ты готов, что ли? – фыркает Уве. Кошак показывает, что готов. Тогда Уве, повертев ключами и почти не глядя на Парване, негромко подтверждает: – Добро. Тогда завтра в восемь.
На зимний поселок спустилась густая мгла, Уве с кошаком идут знакомой дорожкой между домами. Веселый смех и музыка льются из дома именинницы, выстилая путь обходчикам теплым пушистым ковром. Соне бы по сердцу пришлось, думает Уве. Вот бы кто порадовался, глядя, во что превратила их доселе тихое местечко одна взбалмошная беременная персиянка со своей совершенно разнузданной семейкой. Уж как Соня любила смеяться! Бог свидетель, как Уве тоскует по ее смеху.
Бок о бок с кошаком Уве идет на автостоянку. Пинает мыском таблички, крепко ли сидят. Дергает за ручки гаражей. Проходит взад-вперед по гостевой парковке. Заглядывает на мусорку. На обратном пути, уже на подходе к своему сараю, чудится Уве, что у крайнего дома с той стороны улочки, где живут Патрик с Парване, как будто ходит кто-то. Сперва Уве думает: может, кто из гостей Парване. Потом видит, что фигура жмется к сараю тех самых коммунистов, что устроили «мусорную революцию». А те, рассуждает Уве, сейчас вроде как в Таиланде. Всматривается в темноту: может, померещилось? Может, просто тени мельтешат на снегу? Однако в тот самый миг, когда он уже готов признать, что зрение у него уже не то, что прежде, фигура вдруг возникает снова. А за ней – еще две. А потом он отчетливо слышит, как потихоньку бьют молотком в окно, заклеенное скотчем. Чтоб не зазвенело, не осыпалось стекло. Уве хорошо знаком этот звук – сами так делали в депо: перед тем как выбить осколки из разбитых вагонных окон, заклеивали, чтоб не порезать пальцы.
– Эй, вы! – кричит он во тьму. – Вы чем там занимаетесь?
Фигуры у дома замирают. Слышно, как перешептываются.
– Кому говорят! – рявкает Уве и бегом к ним.
Кто-то из них делает пару шагов навстречу Уве, кто-то кричит. Уве прибавляет ходу, несется, как живой снаряд, пущенный из катапульты. Нет бы мне взять что-нибудь поувесистей из сарая, спохватывается он, да поздно. Краем глаза заметив у одной фигуры в руке что-то узкое, решает: разбираться надо с ним в первую очередь.
Почувствовав укол в грудь, Уве сперва думает, что кто-то из этих типов исхитрился обойти его и ударил кулаком сзади. Но следует еще укол – жгучий, будто кто шпагой проткнул насквозь, от макушки до пят. Уве хватает ртом воздух, но воздуха взять неоткуда. Споткнувшись на ходу, Уве валится ничком и растягивается в снегу, впечатавшись в него всей массой. В полузабытьи еще чувствует тупую боль в щеке, которую, падая, ободрал об ледяную корку, чувствует, как нутро его точно стиснул огромный беспощадный кулак. Как давят в руке жестяную банку.
Уве слышит топот удаляющихся шагов: ага, взломщики решили дать деру. Сколько прошло мгновений, Уве не считает, только боль в голове его нестерпима: как будто в ней одна за другой рвутся и рвутся всполохами галогеновые лампы, осыпаясь ливнем стекла и стали. Уве хочет закричать, но в легких нет кислорода. Только слышит, как издалека доносится голос Парване, но кровь, бешено стуча в висках, мешает разобрать слова. Он узнает звук спотыкающихся шагов – это, торопясь и оскальзываясь в снегу, маленькие ступни несут несоразмерное тело. Напоследок, прежде чем погрузиться во тьму, Уве успевает подумать, что неплохо бы взять с Парване честное слово не пускать на территорию карету скорой помощи.
Ведь проезд по территории запрещен!
Странная штука – смерть. Пускай многие всю жизнь проживают так, будто никакой смерти нет вовсе, добрую половину наших дней именно смерть служит одной из главных мотиваций нашего существования. Чем старше становимся мы, тем острее осязаем ее и тем упорнее, тем настойчивей и яростней цепляемся за жизнь. Одни просто не могут без того, чтоб не чувствовать вседневного присутствия смерти, иначе не ценили бы ее противоположность. Другие озабочены ею настолько, что спешат занять очередь под дверью кабинета задолго до того, как она возвестит о своем приходе. Мы страшимся ее, конечно, однако еще больше страшимся, что она заберет не нас, а кого-то другого. Ведь самое жуткое – это когда смерть забывает про нас. Обрекая на одиночество.
Уве называли бирюком. Фигня это, не был Уве никаким бирюком. Ну не улыбался каждому направо и налево. Что ж его – в преступники записать за это? Что до Уве, у него на сей счет было свое мнение. Просто, когда хоронишь ту единственную, на которой сошелся свет клином, что-то в тебе надламывается. И время не в силах залечить эту рану.
Да и время – тоже странная штука. Мы ведь в большинстве своем живем тем, что будет. Через день, через неделю, через год. Но вот вдруг наступает тот мучительный день, когда понимаешь, что дожил до таких лет, когда впереди не так уж и много, гораздо более – позади. И теперь, когда впереди у тебя так мало, нужно искать что-то новое, ради чего и чем теперь жить. Может, это память. Об отдыхе на склоне летнего дня, когда держал ее ладошку в своей. О запахе свежевскопанной клумбы. О воскресных посиделках в кондитерской. Может, это внучата. Начинаешь жить будущим других. Нет, Уве не умер, когда Соня оставила его. Просто перестал жить.
Странная штука – горе.
Когда врачи, увозя каталку с Уве, не пустили Парване в операционную, та набросилась на них с кулаками – насилу Патрик, Йимми, Андерс, Адриан, Мирсад да еще четыре акушерки ее утихомирили. Когда же хирург сказал: «Нельзя так, вы же беременная» – и велел сесть и угомониться, Парване опрокинула ему на ногу тяжеленную банкетку. А потом, когда другой хирург, выйдя из дверей, с дежурно-постной миной коротко рубанул: «Готовьтесь к худшему», Парване завыла и, заслоняя лицо руками, осыпалась на пол, точно разбитая фарфоровая ваза.
Странная штука – любовь. Она всегда застает тебя врасплох.
Под утро, в половине четвертого, приходит медсестра, хочет увести Парване. Та ни в какую. Уж кто только не убеждал ее, что надо уходить. Кажется, все. Кроме Патрика – он-то ученый. Он-то, в отличие от всех прочих, видел ее в гневе предостаточно, чтобы уяснить: беременная ли, нет ли, женщина эта никому не даст спуску, вздумай кто помыкать ею. Волосы спутались, глаза налиты кровью, вокруг сухие подтеки выплаканных слез и размазанной туши. Парване входит в тесную палату в самом конце коридора, чуть жива: медсестра кидается к ней – как бы беременная не брякнулась там же на пороге. Прильнув к притолоке, Парване делает глубокий вдох, еле-еле улыбается медсестре – мол, со мной все в порядке. Шагнув внутрь, на миг застывает, словно впервые за целую ночь пытается осмыслить весь масштаб произошедшего.
Дальше она подходит, становится у его койки – из глаз снова потекли слезы – и вдруг обеими ладонями начинает лупить по руке Уве.
– Какой же ты гад! – ревет без конца и лупит все сильнее. – Я не отпущу тебя, не смей умирать, слышишь?! – кричит она.
Пальцы Уве вяло шевелятся, она хватает их обеими руками, утыкается лбом в его ладонь, рыдает.
– Уймись уже, женщина, – хрипит вдруг Уве.
Тут она снова принимается лупить по руке. Уве благоразумно замолкает. Но позже, когда она, снова взяв его за руку, сидит, нахохлившаяся, на больничном стульчике и в большущих карих очах ее смешались гнев, страдание и тревога, Уве поднимает другую руку и гладит Парване по голове. Из носа у него торчат трубки, грудная клетка под простыней мучительно вздымается. Словно каждый вздох отдается мучительной болью. Слова вырываются с шипением:
