– Только не говори мне, что дала этим олухам на «скорой» заехать на территорию!
Минут через сорок одна из медсестер наконец решается заглянуть к ним. Немного погодя в палату входит молодой доктор в очечках. И с видом оскорбленного достоинства, становится рядом. Утыкается в бумажку.
– Парр… мана? – пытается разобрать он и близоруко щурится на Парване.
– Парване, – поправляет она.
Доктор и ухом не ведет.
– Тут написано, что вы «ближайшая родственница» больного. – Оторвавшись от журнала, мельком глядит сперва на сидящую на стуле тридцатилетнюю женщину явно восточных кровей, потом на койку, на которой лежит пятидесятидевятилетний пациент кровей явно не восточных.
Поскольку никто из присутствующих даже не пытается разъяснить врачу причину столь разительного несоответствия – Парване лишь пихает Уве в бок и ухмыляется («ближайшая родственница!»), а Уве только шикает: «Цыц!» – врач, вздохнув, продолжает.
– У Уве порок сердца… – монотонно заводит он. Далее следует набор слов, понять которые способен лишь тот, кто либо не менее десяти лет штудировал медицину, либо страдает тяжелой зависимостью от медицинских сериалов.
Заметив в глазах Парване сплошные вопросительные и восклицательные знаки, доктор вздыхает снова, как вздыхают все молоденькие доктора в очечках всякий раз, когда им приходится сталкиваться с теми, кому не хватило ума получить элементарное медицинское образование перед посещением больницы.
– У него просто слишком большое сердце, – снисходит врач до медицински невежественной собеседницы.
Тут Парване долго-долго смотрит на доктора. А потом очень внимательно – на лежащего на койке Уве. Потом снова на доктора, словно ждет что тот засмеется и скажет: «Шутка!»
Но он не смеется, и тогда начинает смеяться она. Сперва будто покашливает, потом прыскает, будто подавляя чих, но тут же заходится долгим заразительным смехом. Вся палата наполняется протяжным, оглушительным хохотом – веселье прорывается в коридор, откуда медсестрички то и дело заглядывают в дверь палаты и спрашивают: «Да что тут у вас творится?»
– Видал, какое наказание? Ишь как разобрало, – утомленно шепчет Уве врачу, закатывая к потолку глаза, Парване же, уткнувшись в подушки, вся содрогается от безудержного смеха.
Врач растерян – видно, в институте его не обучили, как лечить от смеха ближайших родственниц тяжелого больного, – и, громко кашлянув, как бы невзначай топает ногой, желая, так сказать, обозначить, кто тут главный. Толку, разумеется, чуть, но постепенно, кое-как, с грехом пополам, Парване наконец берет себя в руки – настолько, что, переведя дух, даже выдавливает из себя: «У Уве большое сердце, о-о-ох-ха-ха, смерть моя пришла!»
– Вообще-то моя, а не твоя! – поправляет Уве.
Мотнув гривой, Парване ласково улыбается доктору:
– И все?
Доктор вяло шуршит бумажками:
– Если будет принимать лекарства, сердце можно держать под контролем. Но на сколько его хватит, в таких случаях никто не знает. Может, на месяцы, может, на годы.
Парване отмахивается от него:
– Ну, тогда не о чем беспокоиться. Чего-чего, а умирать Уве не умеет, уж поверьте.
Уве смотрит на нее с нескрываемой обидой.
Четыре дня спустя Уве ковыляет по снегу к своему дому. Одной рукой опершись на Парване, другой – на Патрика. Хорошенькая опора, думает он про себя – один на костылях, другая на сносях. Вслух, однако, говорить не решается – и так только что влетело от Парване, когда он запрещал ей парковаться между домами. «Да ЗНАЮ я, Уве! ПОНЯЛ? ЗНАЮ! Скажи еще раз, клянусь – сожгу твой знак к едрене фене!» – прикрикнула она на него. Малость переборщила с театральностью, думает Уве.
Хруст снега под ногами. Свет в окошке. Под дверью кошак. Сидит, Уве дожидается. На кухонном столе листки с каракулями.
– Это девчонки тебе нарисовали, – говорит Парване, положив запасной ключ в корзинку рядом с телефоном.
Перехватив взгляд Уве, упавший на подпись в углу рисунка, лепечет смущенно:
– Они это… Прости, Уве, ты не подумай. Мало ли чего они написали. Дети, что с них возьмешь. Мой папа умер в Иране. А они так хотели, чтоб у них… Ну, сам понимаешь…
Уве не слушает ее, сгребает рисунки.
– Да пусть зовут как угодно. Не бери в голову.
И один за другим вешает рисунки на холодильник. А выше всех тот, на котором написано «Любимому дедушке». Парване пытается сдержать улыбку. Не получается.
– Хорош хихикать, лучше кофе сделай. А я пойду отнесу ящики на чердак, – бормочет Уве и ковыляет к лестнице.
Вечером Парване с девчонками помогают ему прибраться в доме. Одну за другой заворачивают Сонины безделушки в газетную бумагу, аккуратно укладывают все ее платья в коробки. По одному в каждую, как дорогое воспоминание. К половине девятого, управившись, девчонки засыпают у Уве на диване – пальчики черные от типографской краски, рожицы перемазаны шоколадом. Тут ногти Парване вдруг впиваются Уве в плечо, немилосердно, как стальные крючья. «Ай!» – шипит Уве. «ТСС!» – шипит она в ответ.
И они снова едут в больницу.
Рождается мальчик.
Странная штука – жизнь.
Зиму сменяет весна, и Парване сдает на права. Уве учит Адриана переобувать машину. Малец, правда, купил «тойоту», ну да один хрен: как-то же и ему надо выплывать, не ходить же неумехой по жизни – Уве так и докладывает Соне, навестив ее воскресным днем в апреле. Еще показывает ей фотографии меньшенького, который родился у Парване. Четыре месяца, а упитанный, ровно белек. Патрик все уговаривает завести фоторамку, но не больно-то Уве доверяет этой технике. А потому носит в портмоне пухлую пачку бумажных фотокарточек, стянутую резинкой. Показывает всякому встречному. Даже перед цветочницами из торгового центра хвастался.
* * *
Весна сменяется летом, а с наступлением осени эта журналистка Лена в своей вечной «аляске» не по росту переезжает в дом к пижону Андерсу, который на «ауди». Грузовик с ее пожитками Уве ведет лично. Не доверяет олухам-шоферам: будут сдавать назад, того и гляди, не угол дома снесут, так почтовый ящик раскурочат. Кстати, эта самая Лена, ясное дело, не верит в «институт брака», делится с Соней Уве, многозначительно хмыкнув, – стало быть, в поселке успели уже обменяться мнениями на сей счет. Но вот наступает новая весна, и Уве снова навещает могилку Сони и показывает жене открытку с приглашением на свадьбу.
Мирсад является в черном костюме, сам весь как на иголках – Парване даже приходится налить ему текилы для храбрости. Наконец заходит в зал. Внутри его уже ждет Йимми. Уве у него шафером: даже купил по такому случаю новый костюм. Свадьбу играют в кафешке Амеля – квадратный мужчина трижды пытается произнести речь, но каждый раз слова застревают в горле, не в силах вырваться наружу. Зато свой фирменный бургер Амель называет в честь Йимми: тот признаётся, что это самый клевый подарок за всю его жизнь. Он остается жить в мамином доме вместе с Мирсадом. Год спустя они удочеряют девочку. На пару с ней Йимми навещает Аниту и Руне, в гостях они пьют кофе. Каждый день в три часа пополудни, без исключений.
Руне лучше не становится. Порой он целыми днями пребывает в своем мире, не достучишься. Но когда девчушка переступает порог их дома и протягивает ручонки, ныряя в объятия Аниты, лицо Руне расплывается в блаженной улыбке. Всякий раз, без исключений.
* * *
Домов вокруг маленького поселка тем временем все прибавляется. За несколько лет он превращается в городской микрорайон. Однажды Патрик, который, понятное дело, так и не научился ни открывать окошки, ни собирать икеевские комоды, заваливается к Уве с утра с двумя ровесниками – видать, такими же недотепами, как и он сам. У каждого по дому в соседнем квартале, объясняют они. Затеяли перепланировку, но есть проблема с несущей стеной. Вот и не знают, как быть. А Уве может подсказать. Уве бурчит что-то, не разобрать, – кажется, что-то про руки, растущие не из того места. Идет с ними, разъясняет. На другой день подтягивается еще один сосед. Потом еще один. И еще. Через несколько месяцев в радиусе четырех кварталов не осталось такого соседа, которому бы Уве чего-нибудь не починил. Меньше поминать то место, откуда у этих соседей руки растут, Уве, понятное дело, не стал. Но, оставшись с глазу на глаз с Соней у нее на могилке, нет-нет да молвит скупо, что «пожалуй, не так уж и плохо, когда есть чем убить день до вечера, чего уж там».
Дочки Парване знай успевают отмечать дни рождения: младшая вот только что трехлетней была, а уж шесть годков стукнуло. Уве идет с ней в школу на самый первый звонок. Она учит его писать эсэмэски со смайликами, а он берет с нее страшную клятву не говорить Патрику, что купил-таки мобильный телефон. Старшая, которая так же беспардонно вымахала в десятилетнюю девицу, впервые приглашает подружек на «пижамную вечеринку». Малыш пока научился только раскидывать свои игрушки по кухне Уве. Уве устраивает ему «лягушатник» у себя перед домом, но упаси вас бог назвать лягушатник этим словом – Уве тут же шикнет: «Это бассейн!» Андерса переизбирают председателем жилтоварищества. Парване покупает новую косилку для газона за домами.
