Лев Войтоловский - Всходил кровавый Марс: по следам войны

— Как — кто? Офицеры, — ответил Старосельский.

— Этого не будет, — крикнул Костров и, стуча кулаком по столу, бросал задыхающимся голосом: — Вся армия занимается грабежом! И больше всех офицеры! Из Тухова штабные офицеры все люстры вывезли, серебро, зеркала, посуду, картины!.. Капитан Кравков пять экипажей домой отправил. Полковник Скалой два автомобиля к себе в имение отослал. Мебель, рояли, лошади — все разворовано у населения!..

Свирепо размахивая кулаками, Старосельский наседал на Кострова:

— За это по морде бьют... под суд... оскорбление мундира..

— Капитан Старосельский, — холодно заговорил Базунов, — обращаю ваше внимание, что у нас в бригаде врачи пользуются такими же правами, как офицеры. Они принимают участие в суде и имеют право высказывать своё мнение. Дело собрания принять то или иное решение.

— Слушаю-с, полковник, и принимаю к сведению, — протянул обиженным голосом Старосельский и, щёлкнув каблуками, вытянулся в струнку.

Часа через два после ужина в собрании царило дружное «винопийство». Хохотали, шутили, играли в карты. Костров с Старосельским как ни в чем не бывало резались в девятку. Из-за стола их ежеминутно долетали шумные выкрики Кострова:

— Ах, ёлки зеленые! Уконтропил!

Выигрывая, Старосельский аккуратно запихивал бумажки в большой кошелёк на цепочке у пояса. Ночлег Старосельскому отвели у меня. Уже лёжа в постели и загасив свечу, он обратился ко мне:

— Вы очень дружны с Базуновым?

— Да, я считаю его очень интересным человеком.

— Смотрите, не очень с ним откровенничайте. А то...

— Что такое?

— Ведь он... в дворцовой охране служит.

— Что это за дворцовая охрана?

— Не знаете? Особая жандармерия, которая следит за настроением офицеров. Раньше во главе её стоял великий князь Сергей Михайлович, а теперь — барон Фредерике.

— Откуда вы знаете про Базунова?

— Посмотрите его послужной список. Больше трёх лет он нигде не служил. Бросают его и в Сибирь, и на Урал, и в Воронеж. Для наблюдения назначают.

Разбудил нас радостный крик Кострова:

— А что! Читали новый приказик главнокомандующего? Недурственно. Не в бровь, а в глаз вам, Иннокентий Михайлович. Не угодно ли почитать?

— Читайте, а мы послушаем.

Захлёбываясь, прищёлкивая и пересыпая приказ сочувственными восклицаниями, доктор Костров читал:

— «Секретно. Копия с копии на имя начальника штаба главнокомандующего армиями ЮгоЗападного фронта генерала от инфантерии Алексеева. Восемнадцатого января пятнадцатого года. Кыров.

Ваше высокопревосходительство, глубокоуважаемый Михаил Васильевич! Долг офицера и порядочного человека, для которого дороги честь и доброе имя русской армии, повелевает мне написать Вам это письмо и сообщить Вам о весьма печальном явлении в нашей армии. Не совсем корректное отношение некоторых офицеров к чужой собственности мне приходилось иногда наблюдать, и я боролся с этим по мере сил. Теперь до меня дошли совершенно определённые слухи о том, что офицеры посылают много награбленных вещей в Россию, своим семьям. Посылаются экипажи, сервизы, даже ценная мебель. Какой позор, какая гадость! Все это идёт через Львов и, вероятно, пересылается под видом казённых грузов. Можно это все сразу пресечь, установив досмотр грузов, направленных в Россию, да, вероятно, можно установить, что и куда было вывезено, особенно такие вещи, как экипажи. Писать об этом официально я не считаю возможным, почему и обращаюсь к Вам с этим частным письмом, будучи уверен, что Вы поймёте и моё возмущение этими недостойными поступками некоторых .офицеров, бросающих тень на всю армию. Не думаю, что я мог ошибаться, так как получил сведения из нескольких совершенно разных источников. Прошу извинить меня за беспокойство и верить, что любовь к нашей армии и обида за неё заставили меня прибегнуть к этой мере. Искренно и глубоко уважающий Вас и расположенный к Вам А. Хвостов».

«Копия секретного отношения начальника штаба третьей армии от двенадцатого февраля пятнадцатого года. Командиру двадцать первого армейского корпуса.

Препровождая копию письма на имя начальника штаба главнокомандующего армиями ЮгоЗападного фронта, уведомляю, что командующий армией полагает, что в третьей армии случаев, подобных изложенному в письме, не было, но его высокопревосходительство считает необходимым поставить о сём в известность всех начальствующих лиц для предотвращения возможности подобных случаев в будущем. Старший адъютант Управления инспектора артиллерии двадцать первого армейского корпуса капитан Карпов». Каков приказик-то! Ась? — радостно захлёбывается Костров. — Ну-тка, Иннокентий Михайлович, шуганите-ка генерала Алексеева; под суд... оскорбление мундира!.. Ох-хо-хо, палки зеленые, ёлки дубовые!

Недурственно, ась?..

— А все-таки вашим фуражирам сегодня морду наклепаем! — жёстко усмехается Старосельский.

Прививаю оспу солдатам. Возле меня куча бородачей. Один, усмехаясь, тянет:

— Видать, и об нас Господь печётся: какого начальника послал.

— Это о ком вы?

— Известно о ком: об командире об новом — из второго парка который.

— Не по душе пришёлся?

— У-ух! Лицом тёмный, глаз вострый...

— С батареи ребята сказывали: драться лютый. Жалости ни к чему не имеет.

— Бьёт без обману, — насмешливо долетает со стороны. — Уж как тебе лютовал сегодня над фуражирами... Отстрадались!

— Разве их били?

— Ну, как же! Всю команду построили — глядеть...

— Их благородие, капитан Джапаридзе, — поясняет кто-то, — раз-два по морде Фетисова хлестнули — и будет. А энтот... всех наградил. Смертным боем бил! Одну руку в карман, а другой лупит да лупит. Уж кулак побоев не принимает, а он все тешится — аж трясётся... Не будет ему доброго конца...

— Вдвоём били или ещё кто?

— Наш-то больше для видимости... А энтот — не для ради порядка, а по злобе.

— Из чужого парка драться приехал.

— Ничего... доиграется...

— Может, и наш кулак на что-нибудь нужен... Разве по-другому не будет...

Весь день избегаю Базунова, невольно его сторонюсь. Случайно сошлись на кладбище. С первых же слов Базунов ворчливо обрушивается на Сгаросельского:

— Вот человек — призвания своего не отгадает. Ему бы в тюремных надзирателях или привратником в аду состоять: колотил бы себе грешников по тощим бокам — и был бы счастлив. А то, извольте радоваться, — бородатых мужиков по щекам хлещет... Ишь ты, прохвост! Если на место Джапаридзе мне такого героя посадят, то это получится хорошенький Порт-Артур... Вы-то... того... посдержанней с ним беседуйте...

— О чем это?

— Да о чем хотите... Он ведь с жандармским ароматцем... У него там, в Самаре или в Саратове, в пушку-то погромном рыльце оказалось. Даже из бригады выгнать хотели... Да!

Прямо с кладбища бегу к Джапаридзе:

— Милый Ной, будьте великодушны, извлеките занозу из сердца: что вы знаете о Базунове? Верно ли, что он в придворной охране служит?

— Кто вам сказал? Старосельский? — смеётся Джапаридзе. — Верно. Об этом говорили в бригаде. Но, сказать по правде, офицеры все друг друга боятся и друг друга в тайном шпионстве подозревают.

— А на самом деле?

— На самом деле, ей-богу, ничего, кроме хорошего, о Базунове не знаю. Четвёртый год под его командой служу... А впрочем, черт его знает... Между жандармом и офицером, сами знаете, разница, во всяком случае, не больше, чем между Ветхим и Новым заветом...

— Будто?.. Но к вам это не относится...

— Не относится... И я такой же. Пошлют меня в карательный корпус мужиков усмирять — пойду и буду расстреливать.

— Даже мужиков вашей прекрасной Грузии?

— Все равно. Хоть брата родного... Эх, друг мой... Кто к чему приставлен! Второй день живу в Шинвальде — прививаю оспу солдатам 2-го парка. Жёсткая рука Старосельского прижимает и команду и офицеров.

— Н-ну, команди-ир, забодай его лягушка! — почёсывается жизнерадостный прапорщик Кириченко.

— Н-ну, командир, задави его гвоздь! — повторяет со вздохом прапорщик Болконский и поёт на мотив из «Синей птицы»:

— А пьёт? — спрашиваю я.

— Не пьёт, не поёт, не смеётся, — отвечает Кириченко. — Как петух, честь свою бережёт и в строгости соблюдает.

— Одним словом, — добавляет Болконский, — дух Ханова воцарился в нашем несчастном парке. Ханов — самая мрачная фигура в нашей бригаде.

«Потомственный почётный мизантроп» — называет его Болконский и любит пускаться с Хановым в долгие прения, чтобы вызвать «реакцию на пессимизм».

— Ханов, — спрашивает он, — хорошая у меня лошадь?

Это великолепная статная кобылица прекрасных кровей, предмет зависти всей бригады. Ханов долго осматривает её критическим взглядом и, не найдя ни малейшего порока, заявляет с печальным вздохом: