Лев Войтоловский - Всходил кровавый Марс: по следам войны

Нельзя же испытывать вечную неловкость оттого, что кто-то кого-то обобрал, что у кого-то украли одеяло, что кто-то кого-то ранил, убил, зарезал... На войне вообще нет воровства, а есть добыча; нет злобы и ненависти, а есть патриотизм. Грабитель, разбойник, мародёр — это слюнявая терминология мирных времён. Теперь другие слова: не жестокосердие, а храбрость; не разбойник, а победитель.

Да и вообще, нашему брату, вояке, не пристало размышлять. На войне каждый берет своё добро там, где находит, не заботясь о мнении потомства. Если лавка заперта, солдат сбивает замок.

«На войне замки ржавые, а ребята бравые».

Если под боком нет молодой, вояка не брезгует старушкой.

«На чужой стороне и старушка — Божий дар».

В пороховом дыму разглядывать некогда. Зато и бабы здесь не кобенятся.

Командир i-го парка штабс-капитан Кордыш-Горецкий после двухнедельной артиллерийской подготовки объявил своей квартирной хозяйке коротко и ясно:

— Два воза дров и пуд мяса! А не хочешь — съеду с квартиры и к тебе поставлю солдат.

Баба покорно вздохнула. Только Павлов, жуликоватый денщик Горецкого, ещё от себя накинул полвоза дров. Пригодится в хозяйстве. В Тарнове теперь полено гривенник стоит.

Под грохот орудий такие делишки облаживаются ещё проще. В Шинвальде батарейные обозы стоят рядом с позицией. День и ночь грохочут орудия. День и ночь у заведующего обозным хозяйством капитана Ширвинского идут картёж и попойки. Вечером пришла старуха-хозяйка выпрашивать гостинцев для внучки. Офицеры играли в шмоньку. Стол ломился от вина и закусок. Ширвинский — ленивый и рыхлый, с заросшим одутловатым лицом архиерейского баса — сердито гаркнул на старуху:

— Пошла вон, карга!.. Что ж мне за тебя под суд идти, что ли? Казённое имущество тратить?!

А минут через пять пришла весёлая дочка.

— Прошу пана полковника цукру для дзьетко, — сказала она, играя боками, как кордовская кобылица.

— A-а!..- приветливо обернулся к ней капитан. И, обшарив гостью глазами, поощрительно крякнул: — Сахарку? Изволь! Да куда же тебе всыпать?..

Баба горстью сложила руки.

— Да ты что? Подол подставляй!..

Баба уверенно шагнула к столу, подняла край платья и обнажила крепкие молодые ноги.

— Выше, дура! — захохотал капитан. — Гони выше колен! И в подол полетели сахар, хлеб и бисквиты.

— Эх, ядрёна-зелена! Два пуда сахару не жалко за такие голяшки, — крякает прапорщик Кромсаков.

— Шикардос! — поглядывает завистливым оком Кордыш-Горецкий.

Баба конфузливо переминается и все дальше оттопыривает руки и платье.

— Подымай, подымай!.. Чем выше подымешь, тем больше влезет! — поощряет её Ширвинский. И, не стесняясь присутствия гостей, звонко цапает бабу за голые места.

Все те же серые будни войны. Где-то на горизонте, по гребням Карпат, тянутся земляные холмики — неприятельские траншеи, — регулярно выбрасывающие в нашу сторону груды медных осколков. Так было вчера, так будет сегодня и завтра. Ничего зловещего, острого, непонятного. Все ясно, как циферблат.

Утром — воздушная разведка десятка гудящих аэропланов.

Днём — порция снарядных осколков.

Вечером — передвижка резервов и пулемётная трескотня.

В промежутках — реквизиция и пустота, наполняемая никому не нужными разговорами и чтением дурацких приказов.

Сегодня мы все в Шинвальде, во 2-м парке. Штаб бригады и офицеры трёх парков. Из штаба дивизии вернулся Базунов.

— Что нового? — ринулись к нему офицеры.

Базунов медленно разгладил усы и, сбросив шинель на руки подскочившему денщику, иронически процедил сквозь зубы:

— Заседают... Проектируют меры по части упразднения человеческого рода... А впрочем, вот несколько секретных приказов... Материал для ваших секретных мемориалов. — Он кивнул в мою сторону.

— Разрешите огласить, господин полковник? — официально осведомляется адъютант.

— Разумеется. Для закуски перед завтраком...

— Нет, нет! У вас зуб со свистом! — подскочил прапорщик Болконский и, выхватив папку у адъютанта, прочитал внятно и театрально: — «Генерал-квартирмейстер штаба главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта. Восьмого марта тысяча девятьсот пятнадцатого года. Копия с копии. Секретно. Генерал-квартирмейстеру штаба третьей армии.

Главное управление генерального штаба сообщает, что сектанты, а именно так называемые евангельские христиане, стремятся использовать переживаемые военные обстоятельства для распространения идей сектантства в войсках. В этих целях, пользуясь свободным доступом к находящимся на излечении в лазаретах воинским чинам, упомянутые сектанты под видом раздачи книг святого Евангелия в действительности снабжают их разного рода сектантскими произведениями, не упуская при этом случая вступить в беседу с ранеными на религиозные темы с призывом к переходу в сектантство. Ввиду того что современное сектантство проникнуто противогосударственными, и в частности антимилитаристическими, тенденциями, оно представляет собою один из опаснейших видов пропаганды и может оказать крайне вредное влияние на воинских чинов. Сообщаю для сведения и соответствующего распоряжения.

Подлинное за надлежащею подписью».

— Ой, ёлки зеленые! — хохочет доктор Костров. — Евангелие под цензуру!.

— Тише! — машет рукой Болконский. — Ягодки впереди!.. Приказ — «Весьма секретно»: «Генерал-квартирмейстер штаба главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта. Двадцатого марта тысяча девятьсот пятнадцатого года. Копия с копии. Весьма секретно. Генерал-квартирмейстеру штаба третьей армии.

Главное управление генерального штаба сообщает, что за последнее время замечено усиление шпионской работы со стороны населения в занятых нашими войсками неприятельских областях. Среди жителей указанных районов, как поляков, так в особенности польских евреев, находятся предатели, которые не останавливаются перед самыми гнусными поступками. Так, было крайне гнусно поведение сына арендатора имения Тарноватки Гижицкого, двадцатилетнего юноши, который добровольно занимался шпионажем в пользу австрийцев и всячески натравливал местное население против представителей нашей власти. Означенным Гижицким делались неоднократные попытки сжечь в окрестностях несколько мельниц, дабы затруднить продовольствие русских войск.

Гнусное поведение еврейских шпионов принимает ещё более злостный характер. Так, среди еврейского населения указанных местностей занимаются шпионажем в пользу враждебной нам стороны не только лица мужского пола, но также многие женщины. В деревне Майден Крыницкий был сожжён зажигательным снарядом противника наблюдательный пост нашей батареи по указанию еврейки-шпионки, имя которой осталось невыясненным.

Лица, обслуживающие противника своей шпионской работой, по сведениям, полученным от наших агентов, имеют секретные приметы нижеследующего характера.

Еврейские девушки, занимающиеся шпионажем в пользу противника, снабжены шифрованными документами австрийского штаба, по большей части зашитыми в подвязку, и носят шёлковые чулки со стрелками.

Мужчины хранят документы, полученные от австрийского штаба, в пальто, под подкладкой воротника, и в качестве опознавательной приметы вшивают вместе с документами (под вешалкой) золотую монету пятирублевого достоинства чеканки тысяча девятьсот девятого года.

Сообщается для сведения и соответствующего распоряжения. Подлинное за надлежащею подписью».

— Шикарно! — вырывается у Кордыш-Горецкого. — Теперь будем еврейчиков за шиворот ловить и искать золотые пятирублевки.

— А евреечек за ноги! — дополняет картину Гастаковский.

— Мерзость! — брезгливо морщится адъютант Медлявский.

— Не приказ, а галиматья, — пожимает плечами прапорщик Болеславский.

— Ваше заключение, господин полковник? — задорно выкрикивает Болконский.

— Побольше бараньего рога и ежовых рукавиц! — в тон ему отвечает Базунов и лукаво подмигивает доктору Кострову: — А не пора ли уконтропить?

— Шикардос! — радостно ухмыляется Кордыш-Горецкий.

— Недурственно! — весело потирает руки Костров.

Получена телефонограмма из штаба дивизии на моё имя: «Произвести медицинское обследование частей 70-й и других дивизий, расположенных в Кжишове».

Кжишов — небольшое селение на линии нашей артиллерийской позиции с постоянно меняющимся составом резервных частей. Еду вдвоём с Болконским в сопровождении фельдшера Тарасенкова и Ханова.

Сегодня весь день гремит канонада. Чем дальше от Шинвальда, тем сильнее грохот орудий. Стреляют беглым огнём. Выстрелы все чаще и чаще, удар за ударом. Гремя и бешено нарастая, канонада становится сплошным, неумолкающим гулом. Грохот орудий сливается с треском шрапнелей. Кажется, где-то высоко в облаках перекинут огромный мост из пустых деревянных бочек. Гремя железными латами, мчатся тысячи всадников по мосту и отрывисто хлопают стальными бичами. И на каждый удар копытом, на каждый взмах стального бича со всех сторон откликаются металлическим грохотом стальные трещотки.