Один советский гость вспоминал, как он возвращался к себе в автобус и увидел, что в багажнике лежат карманные издания «Доктора Живаго». «Разумеется, никто из нас книги не читал[794], но мы ее боялись», — сказал он. За советскими студентами следили «сопровождающие» из КГБ; они представлялись «учеными», однако все понимали, кто они такие. Советские «ученые» оказались более терпимыми, чем следовало ожидать. «Берите, читайте, — говорили они, — только ни в коем случае не везите домой».
Летом 1959 года Пастернак начал работать над пьесой, которая должна была называться «Слепая красавица». «Я хочу воссоздать целую историческую эпоху[795], девятнадцатый век в России с его основным событием — освобождением крестьян, — говорил он в одном интервью. — У нас, конечно, много произведений о том времени, но к нему нет современного подхода. Я хочу написать нечто панорамное, вроде «Мертвых душ» Гоголя». Он задумал пьесу в виде трилогии; первые две части должны были происходить в усадьбе в 40-х и 60-х годах XIX века, а затем действие переносилось в Санкт-Петербург, в 80-е годы. Героиня — крепостная актриса, которая теряет зрение. В более широком смысле слепая красавица — это Россия, страна, «так долго не ведавшая о собственной красоте, о своей судьбе».
«Не знаю, закончу ли пьесу[796], — признавался Пастернак. — Зато знаю, что, когда я завершаю строку, которая звучит точно правильно, я лучше способен любить тех, кто любит меня, и понимать тех, кто меня не любит».
Пастернак понемногу забросил свою обширную переписку и сосредоточился на «радостном творчестве». По мере того как он погружался в предварительную работу и собственно писание, его энтузиазм рос. «Я с большим воодушевлением отношусь к своей последней работе»[797], — писал он сестре в июле. В Париж он писал: «Из поры безразличия[798], с каким подходил я к мысли о пьесе, она перешла в состояние, когда баловство или попытка становится заветным желанием или делается страстью». Он начал читать вслух сцены Ивинской, которая находила язык красочным, а каждое слово — живым. Ей казалось, что пьеса будет «так же связана с его жизнью и художественной натурой, как роман».
Тем летом враждебность властей по отношению к Пастернаку немного ослабела. На Третьем съезде советских писателей, проходившем в мае, Хрущев предложил писателям держать свои разногласия внутри Союза писателей и «не выносить сор из избы». Пастернака он не упомянул; разумеется, на съезде его не было. И все же дело «Живаго» не давало Хрущеву покоя. Раздраженный тем, как весь мир реагирует на травлю Пастернака, он попросил своего зятя Алексея Аджубея прочесть «Живаго» и доложить свое мнение. По версии «Нью-Йорк таймс», Аджубей сказал, что, хотя роман «не та книга, из-за которой молодые коммунисты[799] будут подбрасывать шапки в воздух… это не та книга, которая породит контрреволюцию». Аджубей сделал вывод: если убрать всего триста — четыреста слов, «Доктора Живаго» можно издавать.
Хрущев вспылил и сместил Суркова с поста секретаря Союза писателей; по одному свидетельству, он схватил Суркова за воротник[800] и яростно встряхнул.
В речи к Третьему съезду писателей Хрущев сказал делегатам:
«Вы можете сказать: критикуйте нас, управляйте нами[801]; если произведение неправильно, не печатайте его. Но вы знаете, что нелегко сразу решить, что печатать, а что не печатать. Легче всего не печатать ничего, тогда и ошибок не будет… Но это будет глупость. Следовательно, товарищи, не взваливайте на правительство решение таких вопросов, решайте их сами, по-товарищески».
Позже Пастернаку предложили снова подать заявление о приеме в Союз писателей, но он отказался. «Все они в то время показали себя[802], — говорил он, — и теперь думают, что все можно забыть».
Пастернак начал понемногу появляться на публике в Москве; первый раз он посетил концерт Нью-Йоркского филармонического оркестра, которым дирижировал Леонард Бернстайн. Об этом написали в прессе. Филармонический оркестр выступал в Москве, Ленинграде и Киеве — то были первые крупные гастроли американского оркестра после подписания в 1958 году договора между СССР и США о культурном обмене. Бернстайн произвел сенсацию[803]; он покорял залы, хотя некоторые критики не радовались тому, в чем они усмотрели попытку убрать железный занавес в музыке. Помимо сочинений американских композиторов, Бернстайн представил произведения Игоря Стравинского, никогда не исполнявшиеся в Советском Союзе. Перед каждым произведением Бернстайн обращался к зрителям, а советские слушатели совершенно не привыкли к такому общению с дирижером. Перед тем как исполнять «Весну священную», он сказал, что композитор «произвел революцию до вашей революции. Музыка после его исполнения уже не была прежней». В «Нью-Йорк таймс» отметили, что, «после того как дикие ритмы и странные мелодии достигли пика, последовал миг завороженной тишины — а потом взрыв бешеных оваций».
Находясь в Ленинграде, Бернстайн добыл адрес Пастернака и пригласил его на заключительный концерт, который должен был состояться в Москве 11 сентября. Пастернак ответил письмом с двумя приписками; он то принимал приглашение, то приглашал Бернстайна с женой к себе в Переделкино в день накануне концерта, то брал свои слова назад. Возможно, на его колебаниях отразилось нежелание Зинаиды принимать гостей из-за рубежа. И все же гостеприимство победило, и Пастернак пригласил дирижера. Когда Бернстайн с женой приехали, их долго держали на улице под проливным дождем[804]. В это время Пастернак ссорился с женой. Гостям объяснили: хозяева спорят, в какую дверь их впускать; очевидно, они не подозревали, что жена Пастернака злилась при мысли о том, что им придется принимать иностранных гостей.
Бернстайн с женой поужинали с Пастернаком, и дирижер нашел его «и святым, и кавалером». Бернстайн вспоминал, что они несколько часов проговорили об искусстве и музыке и о «взгляде художника на историю». Позже он исправил себя и заметил, что их разговор «на самом деле представлял из себя его монологи на эстетические темы». Когда Бернстайн пожаловался, что ему трудно найти общий язык с министром культуры, Пастернак ответил: «Какое отношение имеют министры к культуре?»
«Художник сообщается с Богом[805], — сказал он американцу, — а Бог запускает различные достижения, чтобы ему было о чем писать. Это может быть фарсом, как в вашем случае; или трагедией — но это уже вторично».
Большой зал Московской консерватории был забит представителями интеллигенции. Когда вошли Пастернак с женой, «все взгляды в зале[806], казалось, прикованы к двум этим людям… в зале слышался приглушенный гул… все переглядывались и смотрели на них… Напряжение, почти невыносимое, вдруг спало, когда на сцену вышел Бернстайн. Его встретили оглушительными аплодисментами. Некоторые из присутствующих, а может быть, и сам Бернстайн были уверены, что хотя бы часть такого приветствия предназначалась и Пастернаку».
Пастернак зашел к Бернстайну за кулисы, и они крепко обнялись. «Вы вознесли нас на небеса, — сказал Пастернак. — Теперь мы должны возвращаться на землю».
Глава 15. «Невыносимо синее небо»
10 февраля 1960 года Пастернаку исполнилось семьдесят лет. Когда он пришел к Ивинской, чтобы праздновать юбилей, он раскраснелся от сильного ветра; окна были раскрашены морозными узорами, в воздухе плясали снежинки. Пастернак отдыхал душой[807] в обществе близких друзей, в число которых входил немецкий журналист Гейнц Шеве. Ивинская подала жареную курицу с домашним капустным салатом; угощение запивали коньяком и двумя бутылками грузинского красного вина. Пастернак был счастлив и говорлив. Он долго говорил о немецких писателях. Со всего мира приходили подарки и поздравления. Сестры прислали телеграмму. Премьер-министр Индии Дж. Неру прислал будильник в кожаном футляре. Владелица бензоколонки из Марбурга прислала ему керамические горшки.
«А все-таки поздно все пришло ко мне, — говорил он Ивинской. — …И так бы всегда жить».
Пастернаку оставалось 109 дней жизни.
В конце предыдущего года он писал одному своему знакомому: «Короткое время назад я начал время от времени замечать неладное с левой стороны груди[808]. Это связано с сердцем — я никому об этом не говорю, потому что, если скажу, мне придется оставить привычный дневной распорядок. Жена, родственники, друзья нависнут надо мной. Врачи, санатории, больницы выдавливают жизнь еще до смерти. Начинается рабство сострадания». Зимой того же года к Пастернаку приехала Екатерина Крашенинникова, одна из его молодых поклонниц. Он сказал ей, что у него рак легких[809] и жить ему осталось год или два. Он попросил ее, никому не говоря, причаститься вместе с ним.
