Лев Войтоловский - Всходил кровавый Марс: по следам войны

Над головой чуть заметно кружит биплан. Скрытый игрой пятен, он то еле внятно гудит над головой, то обрушивается жужжащим волчком. В этом певучем гуле чувствуется торжествующая песня победы.

Я смотрю на ровные длинные ряды грохочущих ящиков, на густую толщу пехоты, на спешившихся офицеров, молодой крылатой поступью шагающих по узкой дорожке, и думаю: сбросит или не сбросит?

Не в силах сдержать свою молодую радость, Болконский выбрасывает её из груди упругими звуками:

Сверху слышится острое шипение. Что-то звякнуло, как мешок, наполненный сталью. Мгновение жуткой растерянности. И уже несутся откровенно радостные крики артиллеристов:

— В пех-оту!.. Двоих побило!..

— Носилки!

В стороне от других неуклюже шагает Ханов, угрюмый и нелюдимый, как всегда. Длинный, худой и узкогрудый, он сгибается под своим солдатским мешком, как под тяжёлой ношей. Тонкие губы сжаты привычным недовольством. Выщипанная бородка уныло свисает книзу. В своей неизменной шинели не по росту, книзу раструбом, рваной, без пояса и с отстёгнутым хлястиком на спине, он похож на огородное чучело. На минуту он попадает в поле солдатского внимания.

— Вот так вояка! — посмеиваются кругом. — Вырядился пугалом, чтобы еропланы, как воробьёв, пугать.

— Ханов, штыка не нацепил, — подтрунивает Блинов.

— А на што мне штык — садоводу? Мы спокон веку, окромя как жукам да гусельне, никому войны не делали. — И добавляет скрипучим голосом: — И без штыка все выкорчует немец!

— А ты водку пьёшь? — не отстаёт от него Блинов.

— Попгго мне твоя водка? Наша яблонь хмельней вина будет. Послеспасовка звать. Её водою налить, да духовитой травки заправить, да в погреб до первых журавлей — жеребца свалит.

— У садовода все своё: и водка, и яблоко, и табак. Богато, Ханов, живёшь?

— Какая корням награда, что впотьмах живут и древо поят? Мы на людей работаем...

— Ханов! Ты бы хоть хлястик пристегнул, — говорит подъехавший Кузнецов. — Он у тебя на спине, как свиной хвостик, болтается.

— Пущай ветка качается; сколь ни раскачивайся, от древа не убежит.

И Ханов снова отходит от других.

Через час аэроплан полетит обратно и будут новые жертвы. Кому охота думать о смерти, о ранах, которые могут быть через час! Здесь жизнь исчерпывается сегодняшним днём, и все измеряется ближайшей минутой. Сейчас мы живы, мы уцелели. И ароматен воздух, и сладок сок здоровой и крепкой жизни. Горячо и привольно звучит победный голос Болконского:

...В городе тишина и спокойствие. Как будто никому и в голову не приходит, что мы — разбитая, отступающая армия.

В город шумно вливаются госпиталя, обозы и парки. Помещений нет. Какая-то деликатная чета уступила нам крохотную спаленку, в которой с трудом поворачиваются четыре офицера.

В четвёртом часу дня очутились в маленьком ресторанчике, где кормят маленькими котлетками и где из номера «Варшавской мысли» узнали о наших «маленьких» неудачах на галицийском фронте.

— В этом городе все преподносится в гомеопатических дозах, — говорит Базунов.

— И с маленьким опозданием, — замечает голос со стороны. — Заметьте, дело идёт о «молодецких контратаках» на Дунайце, в то время как мы уже отброшены от Дунайца на сто двадцать вёрст.

Голос принадлежит одному из четырёх врачей, обедающих за соседним столом. Столы моментально сдвигаются, и происходит обмен живой информацией без помощи газет и правительственных сообщений.

— Откуда?

— Из Ясло.

— Что у вас слышно?

— Да то же, что и под Тарновом.

— Однако!

— Буквально все — то же самое. Только названия другие. Нахлынули тяжёлой артиллерией, пристрелялись и в пыль превратили окопы вместе с людьми. Осрамили всю нашу артиллерию.

— Артиллерия-то чем виновата?

— Как — чем? За шесть месяцев можно было истребовать себе настоящие пушки. Разве мыслимо с игрушечными орудиями соваться в бой с немцами? Современная война показала, что не количеством пушечного мяса, не храбростью и не хитростью решается дело, а железом. Нашу дивизию шестьдесят третью по горло закидали снарядами. За одни сутки по Ясло было выпущено противником пятьдесят тысяч гранат. И это сразу решило дело. В нашем районе сражалось десять дивизий. А уцелело, знаете сколько? Пять тысяч человек. Из ста пятидесяти тысяч.

— А их разве мало легло!

— Пустяки. Людей они страшно берегут. У них господствует не человек, а машина. Мы строим армию из мяса, они — из железа. Действуют час, другой, третий ураганным огнём. Потом кидаются в атаку. Если наши окопы ещё оказывают сопротивление и отпор, немцы моментально идут назад. Ещё припудрят шрапнелью и затем — снова в атаку. Причём одновременно гонят и свои орудия, на которых укреплены пулемёты. И, знаете, для чего это делается? Чтобы окончательно запугать противника. Ведь немцы теперь имеют дело с оглушённым противником. Присмотритесь к нашим солдатам. Они бегут, как паническое стадо. Мы отходим без боя. Достаточно загреметь тяжёлым орудиям, как мы уже мчимся во весь опор. Мы отходим без боя оттого, что те остатки разбитых корпусов, которые ещё с нами, психически уж никуда не годятся. Это уже не армия, а табун. Чудо-богатыри, превращённые в чудо-рысаков.

— Вздор. Отходим мы без боя потому, что не имеем снарядов. Не только пушечных, но и ружейных.

— Снаряды — снарядами, страх — страхом. Только для усиления паники, для полной деморализации наших войск немцы пускают в ход свою воздушную флотилию. Во время боя под Ясло над нами летало около ста аэропланов. Материальный вред от всех этих «альбатросов» и «таубе» ничтожный. Ну в лучшем случае человек сто пятьдесят в день. Но практически результаты этих налётов — в смысле стремительности отхода — огромны и превосходно дополняют работу тяжёлой артиллерии.

— Что ж, по-вашему, дальше?

— Вывод ясен: без пушек нельзя воевать.

— Однако ж мы держимся на Северо-Западном фронте.

— Держимся только потому, что там есть тяжёлая артиллерия.

— А где же её взять для всего фронта?

— Купить. У Японии, у Америки. Это позор — за девять месяцев войны не запаслись артиллерией.

— Эти игрушки не продаются. Они могут в любую минуту понадобиться собственным детям.

— Тогда не воюют. Не подставляют всего народа и всей страны под опасность полного истребления. Вот помяните моё слово: через полторы недели мы эвакуируем Львов. Бобринский уже удрал. Нет! Черт меня дёрнул проситься в армию добровольцем. Да ведь это та же гниль, что на Дальнем Востоке. Кричали во всех газетах: артиллерия, артиллерия наша!.. Грош ей цена — нашей артиллерии. Стыд и позор! С картонными пушками против немцев!

— Кто это? — спросил Базунов, когда доктор ушёл.

— Заведующий дезинфекционным отрядом шестьдесят третьей дивизии, — ответил его товарищ. — Был помощником профессора Лондона. Но того убрали по распоряжению из ставки за то, что в частном письме имел неосторожность назвать нашу армию б... .

— А ваши личные впечатления? — заинтересовался капитан Старосельский.

— Отвратительные. Гораздо более мрачные, чем те, о которых говорил мой товарищ.

— Что же приводит вас в такое мрачное настроение?

— Отвечу вам кратко: еврейские погромы.

Когда мы вышли из ресторана, над городком кружились австрийские бипланы.

— Ишь ты! Уже пронюхали, — буркнул Базунов.

— Мало переодетых шпионов среди нас?.. — злобно проскрежетал Старосельский.

Белгорай лежит в лесистой лощине, окружённый густыми чащами с трёх сторон. Леса кишат дичью. Козы, утки, бекасы, дупеля. Ночью, когда затихает канонада, все это лесное население свистит, ухает, квакает, томно стонет и клохчет. Тогда застоявшаяся кровь ударяет в голову задумчивым белгорайским козам, и они начинают носиться по улицам уснувшего городка, а выбегающие за ними напуганные хозяйки крепко зажимают носы и тихонько проклинают холмского губернатора. Действительно, нестерпимая вонь стоит по ночам в Белгорае. Даже могучее дыхание белгорайского бора не в состоянии развеять зловонное удушье, в котором утопают белгорайские улицы. Как-то, месяца четыре назад, в Белгорае проездом остановился холмский губернатор. И неведомо отчего — для собственной ли славы или ради мудрого благополучия — распорядился очистить город и собрать всю грязь в кучи. С тех пор и стоят эти кучи на видном месте.

— Что это у вас? — спрашиваю я жителей.

— По приказанию губернатора.

— Отчего же вы не убираете эту грязь?