Лев Войтоловский - Всходил кровавый Марс: по следам войны

— Какой армии?

— Был восьмой, теперь третьей.

— Отчего отступили?

— Из осадных орудий бьют. С землёй ровняет. Со всех концов ураганным огнём. Все чисто разбивает: пехоту, артиллерию, пулемёты.

— Кто ж тебе сказал, что по всему фронту уходим?

— Ротный командир. Хотели мы на Ярослав идти, а он говорит: не ходите, и там отступление идёт.

— Расстрелять бы такого командира! — скрежещет зубами есаул.

Не дремлют и верховные Пуришкевичи. Навёрстывая время, утерянное в стремительных отходах, штаб з-й армии забрасывает нас сугубо секретными наставлениями на предмет искоренения крамолы и шпионажа — среди лиц иудейского исповеданиям. Бумажки составлены без излишней щепетильности.

«Копия с копии. Секретно. Главный начальник снабжения армии Юго-Западного фронта. 22 апреля 1915 г. Г. Люблин. Командующему З-й армией.

По имеющимся сведениям, благодаря обилию в обозных и тыловых учреждениях лиц иудейского исповедания и общению их с галицийскими местными единоверцами австрийские шпионы получают сведения о жизни тыла и фронта, черпая их либо от галицийских евреев, либо от русских евреев нижних чинов. Кроме того, пользуясь под предлогом служебных надобностей правом свободного проезда в Россию, русские нижние чины евреи провозят письма, чем устраняют цензуру. Во избежание сего нежелательного явления главнокомандующий приказал: всех без изъятия евреев нижних чинов, находящихся ныне в тыловых учреждениях, немедленно перевести в запасные батальоны, в коих выдержать их для обучения шесть недель, после чего отправить в полки, где иметь под особым наблюдением.

Об изложенном сообщается для зависящих распоряжений. Подлинное за надлежащими подписями. Верно.

Старший адъютант подпоручик Кронковский.

Белгорай. 3 мая 1915 г.».

От того же числа на ту же тему другой секретный приказ:

«Копия с копии. Секретно. Генерал-квартирмейстер штаба З-й армии. Отделение разведывательное. 3 мая 1915 г. Начальнику штаба 14-го армейского корпуса.

По показанию задержанного и сознавшегося в шпионстве Стефана Канацкого при второй австрийской армии состоят в качестве разведчиков лица иудейского исповедания. Ввиду сего в случае появления в районе расположения войск подозрительных евреев таковых без промедления задерживать и при краткой записке с описанием обстоятельств задержания препровождать в штаб армии для подробного опроса их. Подлинное за надлежащими подписями.

С подлинным верно:

обер-офицер для поручений Бородин».

— Послушайте, — пожимает плечами адъютант Медлявский, — ведь это призыв поголовно хватать евреев.

Бритый затылок Старосельского наливается кровью:

— А чего их жалеть?..

В комнате у нас гость: священник 377-го госпиталя, наш сосед по квартире. Чёрный высокий мужчина с красивой окладистой бородой. Лицо цыганского типа. Лет сорока пяти. Бывший член Государственной думы от правых. По фамилии Зубков.

— Нехорошо у вас на войне, — качает он головой. — Не нравится мне... Хлопотал, хлопотал — добился... Второй месяц здесь. Нехорошо!

— Да вы ещё ничего не видали, — говорит с раздражением Старосельский.

— С меня довольно. Отступали из Развадова. Сбились в кучу. Кричат, наседают, ругаются. Сбоку — мирные жители. Стали в стороне от дороги и о чем-то разговаривают. Стоят кучками — поляки и евреи. Подъехала полусотня казаков. Кричат, матерщинят. Прямо над нами аэроплан австрийский гудит. Смотрят солдаты вверх и посмеиваются. Вдруг казак один винтовку снимает. Ну, думаю, в аэроплан палить будет. А казак приложился — и бац — в мирных жителей, прямо в толпу. Оттуда вопли, стоны. Бросились кто куда. Один на земле остался: убит. Лежит старый еврей, бородёнка кверху. Посмотрел я кругом: хоть бы кто слово казаку сказал. Ничего. Читал я дома про германские зверства, и душа моя радовалась: у нас такого нет. Только, видно, и у нас зверства бывают.

Офицеры молчат. А священник продолжает тем же ровным, привычно елейным голосом:

— Иное ждалось, когда ехал сюда... Много раненых видел. Сколько народу на моих руках умерло. Умирают твёрдо, без страха. Дома во как за жизнь цепляются. Иной давно чужой век заживает, а все кричит: батюшка, спасите! А здесь солдатики только просят: родным напишите. И кончается, как подобает на войне, — с твёрдым духом...

— Так и надо! — вставляет Старосельский.

— С твёрдым духом и с твёрдой думой, — продолжал тихо священник. — Ни офицеру, ни доктору того не скажет солдат, что мне говорит. Наслушался я много.

— О чем?

Священник помолчал и как-то нехотя произнёс:

— О начальствующих нехорошо говорят: «Ворота крепкие, столбы гнилые»; «Прячутся офицеры, нас вперёд посылают. На убой идём»; «Перебьют нас немцы без толку. Знаем, кому это нужно»...

— Ну, это — старая песня, — пренебрежительно бросил Старосельский. — Никогда солдаты об офицере хорошо отзываться не будут.

За шлагбаумом, на окраине Белгорая, — широкий луг. Веет свежей прохладой и смолистым запахом леса, со всех сторон обступившего Белгорай. С крутого песчаного косогора виден белый костёл, на котором лучатся зажжённые закатом кресты. От высоких сияющих крестов укрытый в ложбине город кажется похожим на монашеский скит. Тихо. Молчаливыми группами в обнимку прогуливаются молодые солдаты. Да лягушки протяжно и звонко выводят свои тоскливые рулады.

— Цыть! — раздаётся чей-то окрик, и лягушки, как по команде, умолкают.

— Бачь! — смеются солдаты. — Але ж е на свити така худоба, що нас боиться.

У самого входа в лес в темноте у груды ящиков стоит кучка солдат.

— Снаряды? — удивляемся мы.

— Никак нет. Это офицерские вещи.

— Какие вещи?

— Которые на позиции убиты — вещи семействам отвозим.

— Какой части?

— Тридцать третьей и семидесятой артиллерийских бригад. Сердце ёкнуло острой болью: нашей бригады. «А Джапаридзе?..» — мелькнуло в мыслях.

— Убитых много?

— Страсть! Офицеров душ двадцать.

Из-за деревьев показывается сопровождающий офицер — поручик семидесятой бригады Пытоев.

— Джапаридзе жив? — взволнованно спрашивает Болконский.

— Должно быть, умер...

Постепенно вырисовывается картина разгрома. Германские орудия все превратили в мусор и щебень. Даже скалы, защищавшие наши пушки, не выдержали натиска «берт». От позиций осталась только пыль. Пехота была разбита и разбежалась. Но батареи решили не сниматься и действовать картечью. Снялась одна батарея, и только эти орудия и спаслись. Остальные достались неприятелю. Солдаты дрались геройски и понесли колоссальные потери. Убыль в офицерском составе неслыханная — свыше 8о процентов. Джапаридзе был тяжело ранен. Он лежал на батарее рядом с поручиком Пытоевым и прапорщиком Гартвигом.

— Мы были все трое на одной батарее, — рассказывал Пытоев. — Я, Ной Джапаридзе и прапорщик Гартвиг. Гартвиг и Джапаридзе лежали рядом. Оба были очень взволнованы. «Держу пари, — вскричал вдруг Джапаридзе с задорным удальством, — что следующий тяжёлый снаряд упадёт через три минуты, не меньше!» И стал следить по часам. «Ваш выигрыш», — сказал он Гартвигу и полез в карман за кошельком. «После боя заплатите», — остановил его Гартвиг. «А если я буду убит?» — пошутил Джапаридзе. И через минуту был ранен в бок осколком гранаты!..

Как безнадёжный, Джапаридзе был оставлен на позиции.

В комнату влетает высокий франтоватый штабной полковник.

— Комендант Белгорая. А вы — здешний доктор?

— Нет, я проездом.

— Какой части?

— Семидесятой парковой бригады.

— Работы у вас немного? Бога ради, помогите мне. Получил телеграмму: шлют мне на семь поездов раненых. А у меня — один фельдшер. Что я с ними делать буду?

— Доктора у вас нет?

— Он в киевском госпитале. Терешкович фамилия. Умирает от почечных лоханок. Выручите из беды. Возьмите на себя устройство приёмного покоя. Были мы учреждением тыловым, больных совсем не было. И вдруг — на передовых позициях очутились.

Идём с комендантом устраивать приёмный покой. По дороге полковник бросается к какому-то обозному капитану:

— Ради Бога выручите, голубчик. Дайте мне лошадей — из Брусьян овёс привезти. Все части требуют сена, овса, а где им возьму? Были мы тыловым учреждением, никаких хлопот не было, а тут вдруг...

И вот сижу в «приёмном покое», где нет ни лекарств, ни перевязочных материалов, ни инструментов. Раненые доверчиво смотрят мне в глаза, терпеливо ждут, пока посланный верховой раздобудет марли и ваты, и делятся со мной своими боевыми впечатлениями.

Дверь широко отворяется и вносят измождённого, истекающего кровью солдата. Крылья заострившегося носа мучительно раздуваются. Мертвенно бледные губы еле шевелятся. Сиплым, чуть слышным голосом он медленно произносит: