и демократией представляется мне принципиально сомнительной. Подобно самым важным идеям последних нескольких столетий, представление о нежелательности и неэффективности войны, равно как и представление о демократии как хорошей форме правления, в целом следовало одной и той же траектории: сначала они были приняты на севере Европы и в Северной Америке, а затем, преодолевая множество травматичных препятствий, постепенно приживались и в других местах. В рамках подобного представления подъем демократии связан не только с нарастанием неприятия войны, но и с утратой позиций такими феноменами, как рабство, религия, смертная казнь или, скажем, курение, в то время как все более приемлемыми становились капитализм, научные методы познания, права женщин, защита окружающей среды, аборты и рок-музыка [477]. Кроме того, несмотря на преимущественно одинаковую траекторию, процессы распространения демократии и неприятия войны, по сути, не были синхронизированы во времени: если движение к демократии началось примерно в 1800 году, то антивоенное движение стартовало где-то столетием позже. Противники представления о связи между демократией и поддержанием мира нередко указывают на войны или сходные с ними ситуации, в которых участвовали демократические государства. Большинство из этих случаев имели место до Первой мировой войны, то есть до того, как антивоенные настроения получили широкое распространение [478].
Со времен Первой мировой войны развитые демократические страны возглавляли процесс превращения неприятия войны в системную основу международных отношений. Как полагают некоторые сторонники взаимосвязи демократии и мира, это объясняется тем, что демократическая норма ненасильственного разрешения конфликтов все шире распространялась на международной арене. Однако, как уже отмечалось, развитые демократии необязательно придерживались пацифистского подхода, особенно после того, как он потерпел столь явный провал в попытке предотвратить Вторую мировую войну. Кроме того, как отмечалось в главе 5, в годы холодной войны демократии в ситуациях приближающейся угрозы были готовы вести подрывную деятельность, угрожать противнику, а иногда и применять военную силу. В некоторых случаях такие действия направлялись даже против режимов, которые претендовали на статус демократических, например в Иране в 1953 году, Гватемале в 1954 году, Чили в 1973 году и, пожалуй, Никарагуа в 1980-х годах [479]. Кроме того, как показано в главе 7, демократии иногда использовали военную силу в своих разрозненных попытках наводить порядок в мире после холодной войны.
Демократии действительно не воевали друг с другом, а поскольку до последней четверти XX века таких режимов за пределами развитого мира было немного, именно эта статистическая закономерность наиболее явно задает гипотетическую связь между демократией и миром. Однако развитые демократии вряд ли нуждались в демократии как таковой, чтобы прийти к представлению о нежелательности войн между ними. (Едва ли для этого требовалось и «американское превосходство», вопреки отдельным мнениям по этому поводу [480].) Кроме того, в отношении множества диктаторских и прочих недемократических режимов, не создававших угроз в годы холодной войны, демократии придерживались подхода «живи и дай жить другим», а на деле зачастую поддерживали и приветствовали такие режимы, если считали их занимающими нужную сторону в конфликте с коммунизмом.
Кроме того, авторы, прослеживающие взаимосвязь между демократией и миром, уделяют мало внимания рассмотрению этой корреляции с точки зрения основной проблемы этой книги: предполагаемая склонность демократий к миру не всегда шла им на пользу в ситуациях, когда демократии сталкивались с гражданскими войнами, в особенности с сепаратистскими требованиями. В некоторых случаях демократии справлялись с этими проблемами, не прибегая к насилию и убеждая потенциальных сепаратистов отказаться от своих стремлений к независимости (как это было в Канаде или Бельгии) или же позволив им уйти (как в случае «развода» Чехии и Словакии). Тем не менее сепаратизм привел к войне в демократической Швейцарии в 1847 году [481] и в Соединенных Штатах в 1861 году, причем в последнем случае война была чрезвычайно жестокой. Кроме того, демократии вели много войн за сохранение своих колониальных владений (одна лишь Франция после Второй мировой участвовала в шести подобных столкновениях). По мнению Джеймса Фирона и Дэвида Лейтина, такие конфликты во многих отношениях можно рассматривать как, по сути, гражданские войны [482]. Безусловно, демократическим странам зачастую удавалось решать проблемы с колониями мирным путем, в основном предоставляя им независимость. Однако схожие способности демонстрировали и авторитарные государства, например когда Советский Союз ушел из Восточной Европы, а затем и сам распался – оба эти процесса почти не сопровождались насилием.
Широко распространено и мнение о том, что демократии стремятся к миру, поскольку их структура требует от политических лидеров готовности к компромиссам и получения поддержки граждан. Однако для выживания авторитарных режимов также требуется развивать навыки поиска компромисса, причем у всех таких режимов есть собственные структуры поддержки, чьи интересы необходимо обслуживать, например церковь, землевладельцы, потенциально мятежные элементы в городах, номенклатура, аристократия, члены правящей партии, военные, крупный бизнес, полиция или спецслужбы, кредиторы казначейства, потенциальные соперники в борьбе за трон или недовольные крестьяне [483].
Демократия, как утверждал Генри Менкен, представляет собой «теоретическое представление, будто народ знает, чего хочет, и заслуживает того, чтобы желаемое предоставлялось ему в должном объеме». В основе своей демократия – это не мистика, а просто удачный трюк для аккумулирования предпочтений людей. Демократическая общественность, порой находящаяся под большим влиянием ловких лидеров, в зависимости от ситуации может хотеть самых разных вещей, но в дальнейшем меняет свои предпочтения (см. таблицу 5). Таким образом, если людям придет в голову, что они хотят войны, они будут к этому стремиться [484]. До 1914 года демократии были особенно готовы к войне, в том числе и с другими демократиями: в ходе Фашодского кризиса мир между Францией и Англией, вне всякого сомнения, висел на волоске, да и противниками в Англо-американской войне 1812 года и в Первой мировой тоже, в общем-то, были демократии. А если бы в 1898 году жестокие порядки на Кубе установила не полудемократическая Испания, а, скажем, демократическая Бельгия, это едва ли снизило бы возмущение Соединенных Штатов колониальным правлением на острове [485]. Из недавнего: совсем не очевидно, что «ястребы», избранные депутатами парламента Иордании, хоть немного согласятся умерить свою враждебность к Израилю, исходя из того, что последний является демократическим государством. Разнообразные настроения в пользу войны можно было обнаружить в выборных парламентах бывшей Югославии в начале 1990-х годов или в 1999 году в момент начала конфликта между Индией и Пакистаном, где на тот момент существовал демократический режим. Если бы Аргентина была демократической страной во время оккупации Фолклендских островов в 1982 году (кстати, оказавшейся очень популярным начинанием), Британия едва ли бы отреагировала на этот инцидент менее жестко.
