а с другой – международным сообществом, выступавшим против торговли Македонии с Сербией. В 1991 году Роберт Каплан мрачно предрекал, что «Македония вновь готова взорваться. Никогда за последние полвека ее не переполняло столько гнева, как теперь, когда народ Македонии пробуждается ото сна коммунизма». Сербия, по мнению Каплана, находилась в ощутимо более выгодном положении: «Неспособная устоять на своих ногах Македония, в отличие от более населенной и имеющей историческую традицию соседнюю Сербию, может развалиться под давлением албанского национализма с запада и болгарского национализма с востока, не говоря уже о давлении греческого национализма на юге… Различные масштабные катаклизмы, охватившие Балканы, неумолимо сходились на Македонии… Редко когда исторический процесс столь явственно предстает перед нами в своей цикличности». Даже впоследствии, когда война началась не в Македонии, а в Словении, Хорватии и Боснии (с различными вмешательствами со стороны обладавших численным превосходством и веками проживавших в регионе сербов), Каплан продолжал рассматривать Македонию как «отправную точку грядущей эпохи столкновения культур». Как замечает Стюарт Кауфман, в течение следующего напряженного десятилетия, несмотря на эти «прозрачные и циклические» угрозы для страны, македонские «элиты с обеих сторон хотели избежать насилия». Соответственно, они стремились урегулировать разногласия мирно, что им в значительной степени удалось. В дальнейшем ситуация усложнилась с усилением вооруженных повстанцев, которые базировались за пределами страны, в Косово, после состоявшейся там войны 1999 года. Иногда возникали очень неприглядные ситуации, особенно когда власти, казалось, были на грани того, чтобы прибегнуть к услугам сколоченных славянами банд, таких как Организация македонского действия, которая была «тесно связана» с фанатами одного из местных футбольных клубов. Однако отчасти благодаря активной работе и поддержке представителей Европейского сообщества, македонскому руководству вновь удалось сохранить контроль над ситуацией [504]. Опыт Македонии [505] убедительно свидетельствует о том, что бедствий в более благополучных районах бывшей Югославии, которые отнюдь не были неизбежными, можно было избежать, если бы политики и полиция вели себя более разумно.
Как отмечал Дэвид Кин, «агрессия борющихся с повстанцами сил неоднократно отталкивала от них потенциальных сторонников среди гражданского населения, но зачастую продолжалась даже в тех случаях, когда агрессия была явно неэффективна с военной точки зрения». Такой подход «нередко выражал кредо военных, предпочитающих завоевывать сердца и умы массированным применением силы», а догадливые повстанцы, как это было в Косово, нередко стремились спровоцировать подобные жестокие репрессивные меры в надежде, что они «приведут именно к такому контрпродуктивному эффекту». Европа, в конце концов, решила эту проблему, отчасти потому, что всерьез восприняла простое, хотя и не вполне очевидное наблюдение Аврелия Августина, сделанное в V веке: выплата солдатам жалованья гарантирует, «что они не превратятся в разбойников, чтобы компенсировать свои расходы» [506]. Разумеется, как отмечалось в главе 2, сохранение гражданского порядка не препятствовало европейским государствам участвовать в войнах друг с другом. Однако нынешнее неприятие межгосударственных войн и агрессии должно и дальше ограничивать подобные конфликты даже в мире с большим количеством компетентных государств, как это было в некогда воинственной Европе.
Таким образом, создание компетентного правительства – или, более конкретно, связных политических систем и организованных военных и полицейских сил, – является ключевым фактором возникновения и сохранения гражданского мира, подразумевающего применение мер правопорядка к головорезам, грабителям, бандитам, разбойникам, громилам, шпане, преступникам, пиратам, пьяницам, наемникам, ворам, авантюристам, хулиганам, фанатикам и малолетним, то есть лицам, которые, похоже, выступают главными виновниками той разновидности насилия, что по внешним признакам напоминает войну.
Эффективная государственная власть и тенденции пережитков войны
Несомненно, пока еще слишком рано давать гарантии относительно дальнейшей судьбы пережитков войны, будь то война криминальная или организованная, но результаты ряда исследований предполагают или по меньшей мере не противоречат гипотезе, что гражданские войны, возможно, сходят на нет. Наблюдатели, внимательно отслеживающие возникновение различных видов насильственных конфликтов, в том числе достаточно крупных, чтобы называть их войнами, в целом согласны с той общей моделью военных действий и вооруженных конфликтов со времен Второй мировой, которая представлена выше на рисунке 3 в главе 6 [507]. После Второй мировой их количество сокращалось, затем, с 1960-х годов, стало расти (главным образом за счет гражданских войн), а после достижения пика в начале 1990-х годов начался спад [508].
Очевидно, что за подобными масштабными закономерностями скрываются всевозможные нюансы и отличия, однако общий тренд вполне вписывается в контекст предшествующих рассуждений. Как утверждалось, ключевой фактор, определяющий количество остаточных (в основном криминальных) войн в мире, заключается не в существующих масштабах ненависти и недовольства или глубине этнического или цивилизационного раскола, сопутствующего конфликту, а в том, насколько грамотно функционируют государства. Там, где правительства ведут себя неподобающим образом, преступность и дестабилизация будут нарастать (не в последнюю очередь из-за слабого контроля над тюрьмами), и некоторые из этих беспорядков будут ощутимо напоминать войну, в особенности если дестабилизация будет усилена неумелыми попытками неэффективных правительств взять ситуацию под контроль.
Представляется, что тенденции в сфере военных действий хорошо согласуются с существованием слабых государств. Вместе с деколонизацией конца 1950-х – 1960-х годов возникла группа плохо управляемых стран, многие из которых, отчасти в силу процессов, описанных выше, оказались вовлеченными в гражданскую войну. Более того, как отмечалось в главе 6, по мере криминализации этих гражданских войн их продолжительность, как правило, увеличивалась, равно как и количество подобных конфликтов. Эту модель, возможно, дополняло такое явление, как демократизация, в ходе которой государственная власть зачастую слабеет. Большинство подборок данных подтверждают заметный рост – или ускорение тенденции к росту – числа гражданских войн после 1975 года, что хронологически довольно точно совпадает с началом масштабного распространения демократии [509].
Затем, уже после окончания холодной войны, в начале 1990-х годов, некомпетентных правительств стало еще больше, поскольку во многих посткоммунистических странах появились слабые, дезориентированные, отличающиеся дурным руководством, а иногда и криминальные правительства, пришедшие на смену сравнительно компетентным полицейским государствам. Кроме того, с окончанием холодной войны развитые страны, такие как бывшая колониальная держава Франция, утратили интерес к оказанию финансовой поддержки некоторым странам третьего мира и помощи в обеспечении их внутреннего порядка, что было особенно заметно в Африке [510].
Однако к середине 1990-х годов многим таким государствам удалось пережить трудный переходный период и добиться существенного уровня демократической стабильности – в большинстве этих стран появились довольно эффективные правительства (в особенности в Латинской Америке, посткоммунистической Европе, Восточной и Юго-Восточной Азии). К тому же затянувшиеся идеологические гражданские войны, спровоцированные или обостренные противостоянием холодной войны, с ее окончанием также сошли на нет либо превратились в криминальные конфликты. Гражданские войны продолжались главным образом в Африке, где
