Колонна поставлена на невысоком скалистом мысу, защищающем гавань. Ее окружают яркие красные домики. Тут же здание школы. Неподалеку нефтяной резервуар «Эссо». Все буднично и обычно.
Но в те минуты, когда под ударами морского ветра я стоял возле колонны, мне, бывшему изыскателю-геодезисту, представлялась лишь полынная степь, рыжие суслики, горстка запыленных людей, буссоль на треноге и поблескивание стальной измерительной ленты...
Вы хотели бы жить на юге?
Над городом скалистые склоны. Свободного места больше нет, горы тесно зажали городские кварталы.
Гитлеровцы жгли Хаммерфест в ветреный день. Сгорело все. Город отстроен на совершенно пустом месте. Его домики, в сущности, стандартны и угнетали бы своим однообразием. Но краски, краски! Волшебницы и обманщицы!
Мне казалось, что нелепо выкрасить половину дома в один цвет, половину — в другой. А тут красят. Одна половина синяя, другая — как яичный желток. Один владелец разбил под окнами своей половины цветничок, другой предпочитает траву. И ничего, совсем даже ничего!
Нас сопровождает Аксель Валь, коренастый, неторопливый, нос горбинкой. Мы знаем о нем только, что он, Аксель Валь, и будет показывать нам город. Ему, видимо, около пятидесяти, он тщательно, со вкусом одет, подчеркнуто корректен, немногословен.
В центре гавани по-хозяйски расположились розовато-серые здания заводского типа. На главном — видимые издали буквы: «Финдус». Этот концерн, занимающийся скупкой и переработкой рыбы, имеет отделения во многих норвежских городах. Здесь, сказал нам Валь, на него работают около тысячи человек. А всех жителей в Хаммерфесте — семь тысяч. Понятно, что от «Финдуса» тут многое зависит.
— В «Финдусе» есть швейцарские капиталы, — заметил Валь. — Это не чисто национальное предприятие.
— А велика ли доля швейцарцев?
— Не могу вам сказать. Нужно навести справки. Постараюсь узнать к вечеру. Или завтра утром.
Норвежец редко ответит сразу. Он подумает. Не в том дело, что норвежец медлителен, — он хочет ответить точно, достоверно, а никак не приблизительно. Если он не знает точно, когда построен мост, то скажет примерно так:
— Я не знаю определенно, но, возможно, это было пять лет назад. Надо уточнить.
Он спросит одного, другого, третьего прохожего. Да, мост открыли пять лет назад, в июне, хотя один господин считает, что это было в начале июля.
У озера на окраине Хаммерфеста стоит самый большой дом в городе. Смотришь снаружи — шесть этажей. Войдешь — только три. Три этажа двухэтажных квартир. В каждой один выход и внутренняя лестница.
Семейство Кристиансен занимает квартиру в этом доме. Нам отведен ее второй этаж. Я живу в комнате сына. Ему семнадцать. Паренек — в море, ушел на суденышке вместе с рыбаками: отец считает, что пора переходить к трудовой жизни.
Хаммерфест для Кристиансенов — южный город. Осмунд Кристиансен долго работал бухгалтером, если я не ошибаюсь, на Шпицбергене. Он редко улыбается, говорит медленно, с большими паузами. Я готов был бы приписать это влиянию снежной пустыни и долгих полярных ночей, но живость характера Герд Кристиансен, которая провела на севере почти столько же лет, сколько ее муж, опровергает такое предположение.
Четвертый член семьи Кристиансен — очаровательная Ева, гибкая, тонкая, грациозная. Она школьница.
Вечером пришел Аксель Валь. Начинается неторопливый разговор о жизни северян.
— Отсюда до Осло примерно столько же, сколько от Осло до Гибралтара, — говорит Аксель. — К тому же здесь нет железных дорог. Море — вот наша железная дорога. Чтобы выпить кружку пива и переброситься словечком с добрым знакомым, северянин готов пройти десятки километров. Люди живут разбросанно. Здесь, особенно в маленьких поселках, до всего далеко. Далеко до церкви, врача, школы. Я читал где-то: месяцы темной полярной ночи гасят энергию и истощают юмор. Вы слышали, наверное, что наш город первым в Европе осветил улицы электричеством? Это не от богатства, а по необходимости. Почти семьдесят зимних дней солнце забывает о Хаммерфесте. Но люди не покидают этот край.
— Недаром, верно, — вспомнил я вслух, — на стене холла вашей ратуши по-латыни и по-норвежски написано: «Усердие людей покоряет природу».
— Это верно. Природой наших людей не запугаешь. Они патриоты. Считают, что морошка — лучшая в мире ягода. Думаю, что раз человек готов идти весь день по тундре ради короткой встречи с другом, то это делает дружбу более крепкой. Да, трудно нам, откровенно говоря, найти дело на юге.
— Ева, а вы хотели бы жить на юге? — спрашиваю я.
— О, да! — горячо вырывается у Евы.
Отец понимающе смотрит на дочь:
— Это потому, что она видела Крым.
Дверь, распахнутая в Арктику
О Крыме я вспомнил в Тромсё: на клумбах цвели тюльпаны. По переулкам буйно зеленели «пальмы Тромсё», взглянув на которые хотелось воскликнуть: «Не может быть!»—до того эти трехметровые могучие растения напоминали вытянутый с помощью неведомого эликсира роста наш скромный борщевик. Как потом я узнал, это и был наш борщевик, семена которого моряки-тромсейцы завезли из Игарки. Попав в относительно мягкий, влажный климат, сибиряк показал свою могучую натуру.
В центральных кварталах было заметно, что даже этот самый крупный из норвежских северных городов сохранял спокойное достоинство, не мельтешил, не лез в глаза назойливой рекламой, не старался казаться «маленькой столицей».
Жена Теодора Драйзера вспоминала, как во время путешествия по Норвегии писатель, удивленный отсутствием привычного для него ажиотажа, иронически заметил, что этого одного достаточно для того, чтобы средний американец посчитал бы всю страну ни к черту не годной: «Как! Здесь никто не поет: «Да, сэр, это моя крошка»? Боже мой, но ведь это совершенно пропащая страна!»
Если на юге Норвегии с тех пор произошли некоторые перемены, то север ее по-прежнему остается «пропащим» и упрямо не американизирует свой облик.
В парке Тромсё устроен музей. Боевые топоры, мечи, наконечники стрел эпохи викингов мне приходилось видеть и в других норвежских музеях. Но один экспонат был единственным в своем роде: драная, выцветшая шляпа из черного фетра с обрывками парадных кистей.
Эту шляпу носил полярный путешественник Биллем Баренц, погибший в 1597 году в Ледяной гавани у северной оконечности Новой Земли.
Другие экспонаты также относились к экспедициям, которые никогда не будут забыты летописью полярных исследований. Многие из них не миновали Тромсё. Здесь снаряжались их корабли и пополнялись экипажи. Из тридцати моряков «Фрама» двое — штурман Якобсен и гарпунщик Педерсен — были родом из Тромсё, третий, моряк Бентсен, заглянул на «Фрам» во время стоянки судна в тромсейской гавани, да так и остался на корабле, став любимцем команды.
Профиль Амундсена
Руал Амундсен через несколько минут покинет Тромсё.
В левой руке у него небольшой свиток. Может быть, карта, может — сводка погоды. Погода была так себе. Но он решил лететь.
Амундсен смотрит на крутые зеленые склоны за синью пролива. Он видит их последний раз. Он не знает, что прощается с ними.
Не так давно знаменитый полярный исследователь сказал журналистам, что уходит на покой, сделав все, что было им задумано в жизни. Он первым из людей достиг Южного полюса. Его рука, водрузившая флаг на южном конце земной оси, сбросила затем вымпел с дирижабля, плывущего в небе над Северным полюсом. Он покорил Северо-Западный проход на купленной здесь, в Тромсё, крохотной одномачтовой яхте «Иоа». Его экспедиция на судне «Мод» была третьей в мире, преодолевшей Северо-Восточный проход. К Амундсену прижизненно пришла слава одного из величайших путешественников двадцатого столетия.
И вот он, старый человек, с лицом, изборожденным морщинами, стоит у сини вод, на пороге последнего своего часа. Голова не покрыта, капюшон полярного костюма откинут назад. Сейчас Амундсен шагнет к берегу, где его ждет лодка. Неподалеку покачивается на волне гидросамолет «Латам».
Телеграф сообщит миру: сегодня, 17 июня 1928 года, известный полярный путешественник Руал Амундсен с экипажем французского летчика Гильбо вылетел на поиски Нобиле и его людей с дирижабля «Италия», потерпевшего катастрофу во льдах.
Потом земля услышит позывные «Латама» и запрос сводки погоды. После этого связь оборвется надолго. Навсегда. Лишь одному радисту покажется, что он поймал на мгновение слабый сигнал бедствия.
Мы до сих пор не знаем, что произошло в воздухе. Осенью рыбаки заметили на волнах странный предмет. Они не сразу опознали в нем поплавок гидросамолета. А позднее море принесло пустой бак из-под бензина. На нем разобрали надпись: «Латам».
