Могла ли Вандея победить? Конечно, нет, твердо отвечает Гюго: «Это хор колядок, осаждающих Марсельезу».
«Перед каменным чудовищем (Тургом), — пишет Гюго,— за одну ночь выросло другое...»
— Поль,— сказал мне Жан-Филипп, рассматривая мои рисунки к «93-му году»,— все хорошо, но где гильотина? Ведь ты помнишь Гюго? Тург — это деспотизм. Гильотина — ответ на него.
Несколько слов о самом Фужере. Он невелик, улицы не слишком длинны, но носят громкие названия, например, улица Нации. В этом тоже — отзвук Великой революции.
Как-то, идя по одной из улиц Фужера, я увидел кафе, оформленное в средневековом стиле. Стоят столики, люди закусывают. Французы умеют есть с таким заразительным аппетитом, что невозможно удержаться и не зайти. На противоположной стороне улицы — поистине романтический пейзаж. Просто рука не поднялась нарисовать телевизионные антенны на крышах этого маленького города, который гордится своей причастностью к Великой французской революции.
П. Бунин
О путешествиях я не мечтала никогда. Но с десяти лет у знакомых лоточников покупала тоненькие дешевые издания, среди которых попался однажды комплект открыток «Русские путешественники»: Миклухо-Маклай, Пржевальский, Козлов... Я всматривалась в них, как в пришельцев из другого мира. Тогда я еще не подозревала, что моя жизнь незаметно соприкоснется с жизнью одного из них — Петра Кузьмича Козлова.
Однажды в одной из московских квартир я увидела большой портрет путешественника, на котором он был изображен молодым офицером — подтянутым, молодцеватым, как на одной из тех открыток... В комнате стоял старинный черный с золочеными стеклами шкаф, а в нем — книги Петра Кузьмича Козлова, от чтения которых оторваться было невозможно. И вот тогда я впервые узнала, с какими трудностями экспедиция Козлова отыскала в 1908 году древний город Хара-Хото, из которого в Европу было привезено свыше 2,5 тысячи книг и рукописей IX—XIII веков, написанных на китайском, тибетском, маньчжурском, монгольском, турецком, арабском и ... «неведомом» языках. Последний, впрочем, был скоро уточнен: язык си-ся. Читая записки Козлова, опубликованные в журнале «Русская старина» в 1911 году, я живо представила себе, как «на пьедестале субургана (Субурган — буддийский ступенчатый памятник, увенчанный вершиной в виде шпиля. Устанавливался на могилах феодалов, лам, а также в местах, связанных со знаменательными событиями и явлениями, по углам монастырей или в их стенах.), вокруг шеста, лицом к центру, стояло до двух десятков больших, в рост человека, глиняных статуй, перед которыми лежали огромные книги, словно перед ламами, отправлявшими богослужение. Эти книги состоят из толстой, китайского типа, серовато-белой бумаги с письмом си-ся, преобладающим вообще среди письмен Хара-Хото... Очень интересное сисяйское письмо могло остаться тайною для науки, если не счастье, неизменно сопутствовавшее нам: среди множества книг был найден словарь, заключавший в себе, между прочим, и язык си-ся...». Именно с его помощью ученые смогли впервые прочитать древние рукописи, содержащие ценные сведения об истории города Хара-Хото и населявшем его тангутском племени си-ся. В ходе раскопок была собрана бесценная коллекция произведений искусства периода расцвета некогда могущественного государства Си-ся. О значимости найденных предметов говорит тот факт, что лишь за несколько хара-хотинских находок иностранные ученые предлагали Русскому Географическому обществу 70 тысяч рублей золотом, то есть стоимость всей экспедиции. Однако предложение было отклонено, и коллекцию сдали поначалу в Русский музей, а ныне она хранится частью в Эрмитаже, частью в Институте востоковедения АН СССР.
За годы своей жизни Петр Кузьмич принял участие в шести путешествиях, из которых три прошли под его руководством. А между ними шла напряженная подготовительная работа к новым экспедициям, систематизация и описание найденного, виденного и слышанного.
Совсем недавно мы сидели возле уже упомянутого старинного шкафа с внучками П. К. Козлова, Ольгой Владимировной Козловой и Ольгой Николаевной Обольсиной, и перелистывали немногие сохранившиеся листы, исписанные рукой Петра Кузьмича, которые лишь по какой-то случайности не были сданы путешественником в архивы Географического общества. Среди них — неопубликованные воспоминания художницы Ольги Петровны Козловой (по мужу Мясоедовой), дочери путешественника.
«...Отец говорил, что всю жизнь ему сопутствовали необыкновенные счастье и удача, хотя и приходили они к нему ценой большого труда и огромного напряжения всех физических и моральных сил. Он не любил вспоминать свои ранние годы — они были достаточно тяжелыми. Знаю только, что десятилетним мальчиком он совершал с отцом большие переходы из одного города в другой, перегоняя на продажу скот — отец его был гуртовщиком. Уже в эти годы отец проявлял большое внимание к природе, замечая все интересное, что попадалось в пути. И тогда возникало много вопросов, на которые никто не мог ответить.
...Люди замечали раннюю любознательность моего отца, удивлялись продуманным вопросам, сулили большую будущность... Однако бывали иные суждения. Некоторые, косясь на его любопытство к окружающему, к чтению, расценивали склонность к познанию мрачно и тяжко:
— Попутал твоего мальца нечистый! — говорили они моему деду.— Видишь, как денно-нощно сидит с книжками, не ест, не пьет... Все вопросы спрашивает! Неча дозволять!
...Целыми днями ходил отец по окрестностям, наблюдая бабочек и полевых мышей, травы. И вот летом 1882 года, он, будучи девятнадцатилетним юношей, однажды под вечер забрел незаметно для себя на усадьбу Пржевальского в Слободе, в которой будущий путешественник работал в конторе винокуренного завода. В это время надвинулась гроза и первые струи дождя хлестнули по лицу. Отец увидел поблизости маленький домик, подошел к нему и постучал. Дверь открылась. Представительный, просто одетый мужчина стоял на пороге. Пригласив войти, он стал расспрашивать: кто такой? откуда? зачем забрел сюда?
Кратко поначалу прозвучал ответ:
— Я сын крестьянина, местного гуртовщика.
— А ты чем занимаешься?
Вопрос на мгновение смутил моего отца, но серые глаза незнакомца были так добры и смотрели с таким нескрываемым интересом, что сначала робко, а потом все смелее он стал рассказывать о своей жизни, а главное — о желании учиться, много знать и видеть, чтобы в поисках ответов найти разъяснение сложным вопросам...
Пылкий рассказ юноши поразил человека, которого звали Николай Михайлович Пржевальский.
С этой поры каждый свободный день отец посещал Пржевальского. Иногда ему казалось, что все это всего лишь чудесный сон и однажды он проснется, и все... Но это была прекрасная действительность: опытный учитель уже оценил способности своего ученика. И перед моим отцом, будущим исследователем, открылся широкий горизонт познания...»
Вот так случилось, что Николай Михайлович принял горячее участие в судьбе молодого Козлова, став его «великим учителем». Это он сделал все необходимое, чтобы подготовить юношу к сдаче экзаменов за полный курс реального училища, это он хлопотал о зачислении Козлова вольноопределяющимся в полк, потому как для включения его в четвертую экспедицию Пржевальского в Центральную Азию необходим был статус военного человека. И следует отдать должное выбору Николая Михайловича: зерно упало на благодатную и весьма благодарную почву.
Как прекрасный дар воспринял Кизо в наследие от своего любимого Пшевика (Кизо и Пшевик — уменьшительные имена, которыми впоследствии называли друг друга Н. М. Пржевальский и П. К. Козлов.) не только искреннюю любовь к природе, познанию в ней непознанного, но и неиссякаемую страсть к разгадке тайн обширных центральноазиатских территорий, в том числе и далекого Тибета. Достижение его столицы Лхасы стало прекрасной мечтой Козлова на всю жизнь.
Стремление русских путешественников в заоблачные выси Тибета можно понять. Тибет представлял для ученых России громадный интерес в географическом, естественном и этнографическом отношениях. Но для изучения всех его сторон необходимо было завязать дружеские отношения с Лхасой, которая всячески тому противилась.
В 1880 году примерно в 300 километрах от Лхасы экспедиция Н. М. Пржевальского, впервые так близко подойдя к заветному городу, была вынуждена от тибетской деревни Напчу вернуться назад. «Трудно описать,— горевал Пржевальский,— с каким грустным чувством повернул я в обратный путь! Но, видно, такая моя судьба! Пусть другой, более счастливый путешественник, докончит не доконченное мною в Азии. С моей же стороны сделано все, что возможно было сделать».
