С тем, что понятия о ценности, общественной значимости труда нарушены давно и сознательно, я сталкивался часто. Среди перечня «местных своеобразий» это обстоятельство занимает немаловажное место, не случайно на него натыкаешься в таких ситуациях, когда меньше всего того ждешь. Однажды у меня произошла встреча с директором сельскохозяйственного департамента Мутомбо. Разговор у нас шел о том, что Африка впервые начала борьбу — и борьбу самостоятельную — с нищетой, безработицей, неграмотностью. Казалось бы, логично, подсчитав, сколько на первое время стране потребуется врачей, инженеров, агрономов, ветеринаров, направить на учебу определенное количество молодежи. Мой собеседник на это в принципе не возражал.
...Мы сидели в кабинете. После уличной жары он казался настоящим оазисом. Плотные зеленые занавеси на окнах защищают от яростных лучей полуденного солнца. В углу мягко шелестит кондиционер, волнами донося до нас прохладу... Хозяин кабинета Мутомбо, высокий грузный мужчина средних лет, сидит за столом, заваленным бумагами, конвертами, брошюрами. Вид у него усталый, говорит негромко, низким, глуховатым голосом...
— Организовать кооператив в деревне, раздобыть технику, обучить людей ею пользоваться, найти специалистов-руководителей — дело непростое, но если б все на этом кончалось! Приходится решать задачки куда как посложнее... Вот хотя бы, посмотрите, — он роется в бумагах, находит какой-то конверт и перебрасывает его мне. Письмо от управляющего фруктовой селекционной станцией в Лудиме... Просит совета и протекции — хочет стать чиновником, работать в городе, желательно в столице. Пишет, «что это его самая заветная мечта...».
— Видели, — Мутомбо раздраженно запихивает письмо в мятый конверт. — Просто уму непостижимо — куда его, дурака, несет? Работа интереснейшая, в его руках, можно сказать, будущее одной из наших экспортных статей — они же там уникальные манго и апельсины выращивают. Нет! Ему штаны хочется по шесть часов в день просиживать, причем — вы заметили? — неважно, в каком учреждении, лишь бы чиновником. А ведь не бездельник и дело знает...
В этот раз, признаться, я не совсем понял мысль Мутомбо. Но несколько месяцев спустя мы с ним отправились на ту самую селекционную станцию, за три сотни километров от Браззавиля. Дорогой мы вернулись к прерванному разговору.
— Этот парень, — говорит Мутомбо, — родился и вырос в деревне. Но после учебы, хлебнув «цивилизации», он и думать не хотел о возвращении. Даже селекционная станция, а вы увидите, что ее поселок совсем непохож на наши деревни, его не устраивает. Дело не в том, что в городе жизнь веселее, просто и сам он, и окружающие считают, что есть только один достойный уважения труд — не рабочего, не инженера, не ученого, а администратора, чиновника. Уверен, вам наверняка приходилось слышать от местных французов, что африканцы могут работать только из-под палки. С этого утверждения европейский обыватель начинается, на нем он и кончается. Он весь в нем. Он знать не хочет, почему у нас так обесценен производительный труд. Он начисто забывает, что именно белый колонизатор превратил этот труд в каторжный, рабский! Один в поте лица вкалывает, другой наблюдает, «руководит». Один при этом как был нищим, так им и оставался, другой — богател. Что же после этого удивительного в том, что примером для подражания у нас в Конго, да и во всей Африке, для многих стал чиновник — он ведь не только представлял силу и закон, но и не пачкал при этом манжет своей безукоризненно белой рубашки!
Мы еще сами толком не осознали, как глубоко колониализм исковеркал души людей. Я вам могу привести такой пример... как ни странно, забавный. Когда я только пришел в департамент, то сразу решил наладить дисциплину. На дверях всех кабинетов я приколол такое объявление: «Братья, от вашей дисциплины, отношения к работе, от точного прихода на службу зависит успех нашего общего дела». На следующий день я прочел приписку на объявлении: «Долой колонизаторов!» Все та же изуродованная психология, только вывернутая наизнанку...
В Лудиме на плантациях директора немедленно атаковал молодой человек в оливковой каскетке, сдвинутой на затылок.
— Апельсины уже вторую неделю с веток падают! — кричал он. — Где ваши люди? В деревне собирать некому — все на полях! Где обещанные сборщики?
Потом уже, успокоенный Мутомбо. он долго с ним совещался о делах станции, угощал нас апельсинами необыкновенной сладости, демонстрировал чудовищной величины манго и радостно хохотал, видя мое изумление:
— Ну что, теперь верите? Вот всегда так, пока сами не увидят, нипочем не верят...
На обратном пути Мутомбо, улыбаясь, спросил:
— Ну, как вам показался автор письма? Не удивляйтесь, ему в общем-то нравится его работа... Да и мы его воспитываем помаленьку...
Я часто потом вспоминал этот разговор и юного руководителя станции, из которого, слава богу, так и не получился чиновник. И вспоминал прежде всего потому, что знал теперь, как нелегко далось молодому парню его решение.
Я понял со временем большую правоту слов Мутомбо, когда он говорил мне, что будущее его страны нельзя строить, сбрасывая со счетов психологию людей — то, что составляет так называемое «своеобразие» Африки, африканскую «самобытность». Для туризма, для нетребовательного обывателя ее, эту самобытность, принято представлять в таком «наборе навынос»: тамтамы, обнаженные по пояс женщины, копья, ритуальные маски и ритуальные пляски. Не зря «носители белой цивилизации» пытались уничтожить истинную самобытность не только силой, но и насмешкой, издевательством. Потому что это самостоятельный, независимый духовный мир, со своими принципами, своими критериями и моральными нормами.
Десять лет назад старик конголезец был поваром и боем у европейца-колона. Он бесшумно ступал босыми ногами по прохладным кафельным полам колониальной «казы», привычно-осторожно передвигался в полутемных лабиринтах комнат, разнося белоснежные стопки свежевыглаженного и всегда слегка влажного белья, сметая пыль с деревянных жалюзи, с ваз и статуэток, подавая хозяину зажигалку, стакан с оранжадом. Он возился на кухне, готовя соусы со сложными французскими названиями — города и провинции, имена маркизов, которых он никогда не видел и но слышал о них, — но соусы получались отменными; если вечером были гости — облачался в белый китель, на котором сияли блестящие пуговицы, и с тяжелым блюдом на дрожащей от напряжения старческой руке выходил в обеденный зал, молясь в душе, чтобы не уронить кусок жаркого на чье-нибудь платье или брюки. Эти почти ежевечерние выходы из кухни были для него каждый раз как выходы на сцену, но он, никогда не знавший театра, не мог сделать такое сравнение, и, кроме того, у него не было зрителей — на него никто не смотрел. Он не прислушивался к разговорам за обеденным столом — это был другой мир, чужой и непонятный. Он не старался его понять и, хотя завидовал этой блестящей беззаботности, не пытался разобраться в ее причинах, не пытался ставить в связь с нею свое ежедневное и утомительное мелькание по комнатам, которые днем были знакомы ему до мельчайшей щербинки на полу, а вечером превращались в чужие владения — владения белых.
Так было и в других домах, так было всюду и, как ему казалось, навсегда.
Когда-то старик был хорошим охотником у себя в деревне, и, окончив службу у белого человека, он залез в грузовик, кисло пахнувший маниокой, битком набитый черными крикливыми женщинами, черными веселыми парнями в донельзя рваных, но вдобавок обязательно распахнутых на груди рубашках и тюками сушеной рыбы. Грузовик повез его за четыреста километров на север. Там были густые леса, а не эта плоская песчаная равнина со скудной травой, где люди никогда не видели бегемотов и не умели охотиться на слонов. Через два дня он был в своей деревне. Он по-прежнему ходил босиком, а белый китель надевал только тогда, когда деревню посещали охотники-французы.
Однажды приехал его бывший хозяин. Он был веселым человеком. Своему бывшему бою он привез сотню визитных карточек в прозрачной коробочке. На плотном бристольском картоне была крупно вытиснена фамилия конголезца — Нгалу, а ниже, буквами помельче, — охотник-проводник. Хозяин сделал это даже не столько в насмешку над стариком — просто ему было страшно забавно, когда он представлял себе обалделые физиономии будущих жертв своей шутки. Он предвкушал эффект того момента, когда в прохладном полумраке и первобытной сырости тропического леса, в оглушительном гомоне незнакомых птиц и верещании ящериц, в гвалте чернокожих малышей, сбежавшихся к пыльному «лендроверу», в дыму костров, на которых варится маниока, к оглушенным впечатлениями и жуткой дорожной тряской туристам подойдет Нгалу и торжественным жестом протянет свою визитную карточку...
