— В общем-то это правда, Жюль, — вздохнул де Биннель. — Жан-Жак не раз говорил при мне, что нужно иметь сто миллионов для того, чтобы организовать политическое движение, и один миллиард, чтобы выпускать газету...
— Да, жаль патрона, мой капитан. — За окнами автомобиля замелькали предместья. — Я был последний, кто имел связь с патроном после ареста. Он сказал, мой капитан, чтобы я передал все его дела вам. Там есть и переписка патрона с некоторыми из парижских писак. Перед самым арестом он оплатил также выпуск объявлений и листовок о созыве в «Мютюалите» митинга наших шведских, греческих, испанских, португальских и немецких единомышленников.
Квартира для де Биннеля была приготовлена на улице Сены. То, что напротив находилась картинная галерея, после индокитайского заточения показалось ему почти чудом.
— Мы взяли оттуда полотен на целых сорок восемь миллионов старых франков, — сообщил Жюль, перехватив его взгляд.
В тот же вечер новый адъютант обеспечил де Биннелю связь с руководителями «Нового порядка», группы «Юнион-Друа» и бывшими участниками союзов «Молодая нация» и «Запад». У маркиза вовсе не создалось впечатление, что арест Сюзини деморализовал их. Босс «Нового порядка» Гальвер сообщил о разрешении на проведение в зале «Мютюалите» митинга «объединения единомышленников», которого он по распоряжению Сюзини добился в муниципалитете Парижа.
Маркиз на всякий, случай сдержанно поблагодарил его.
— Я настаиваю также, — заявил он Гальверу, — на том, чтобы объявить в «Мютюалите» тринадцатое мая нашим праздником. Тогда наше движение сразу приобретет совершенно четкий характер преемника целей, поставленных еще ОАС.
— Мы уже договорились об этом с Сюзини. — В голосе Гальвера послышалось раздражение. — Более того, я выделил триста своих ребят под начало вашего Жюля для несения охраны. А вы пока что даете не очень-то большие деньги и командуете, командуете... Нам же нужны сотни миллионов и идеи, планы, которые бы вывели нас на настоящее поле битвы.
— Все в свое время, — поспешил замять недоразумение де Биннель. — Как раз это-то я и хочу изложить вам и нашим друзьям на совещании во время митинга. Правда, пока это придется сделать не в зале, а за кулисами.
С. Барсуков
Мы снова собрались на квартире Паустовского. В шкафу под стеклом знакомый свежевыкрашенный бриг с расправленными для полети парусами.
Знакомые фотографии мачтовых кораблей, но уже однотрубных.
Знакомый портрет Гарибальди.
В раме окна розовая полоска заката, обещающая на завтра солнечный, ветреный день.
И книги, книги...
Паустовский спросил как бы себя: «Ну, чему и как я вас буду учить?»
И на этот раз, подумали мы, он скажет, как уже не раз нам говорил: «Я вообще опасаюсь давать советы».
Закурив, он придвинул к себе чистый лист бумаги и машинально — это он всегда делал на семинаре — карандашом прочертил линию, разделив лист на две части. На одной половине листа, знали мы, он записывал то, что одобрял, на другой — то, с чем нам вместе нужно было еще разобраться.
Он курил, морщась, словно рылся в памяти, будто листал книгу, твердо помня, что именно в этой книге и есть нужная страница.
Вдруг погасил папиросу, лицо у него посветлело, разгладилось, видно, набрел на нужное место. Сказал:
— К Огюсту Ренуару зашел мсье Дюран, торговец картинами. Мсье Дюран был другом художников, а не просто торговцем, извлекающим прибыль. Мсье Дюрана интересовало все, что было связано с живописью.
Он сказал Ренуару: «Я только что с выставки картин Ван-Гога. И знаете, что меня поразило... Всегда поражает. Художники, можно сказать... всех эпох и самых крайних направлений, несмотря на различия, непохожесть... все они клянутся в верности Природе. Зовут учиться у Природы. Постигать законы Природы. А вы, мэтр?»
Ренуар ответил: «Да. И я не исключение. На днях, — сказал Ренуар, — собрату по ремеслу я изложил свое кредо. «Вот колонна, — заметил я. — Если вы ее напишете, выверив все по циркулю, она будет выглядеть безжизненной. Сделайте опыт: нагребите охапку листьев с одного дерева и разглядите. И ни один лист, обнаружите вы, не будет копией другого. Заметьте, не будет копией, несмотря на схожесть. Чем мы дальше от объекта изображения, тем схожесть увеличивается; чем ближе, тем разительней различия. Как все это совместить в самом объекте, а?».
Я, мсье Дюран, пишу листья. Вы знаете, что он мне ответил, ответил с вызовом: «А я пишу не листья, а зелень». Тогда я рассердился и сказал ему: «Извините, дорогой, вот именно потому, что вы не пишете листья, то, прошу прощения, у вас получается не трава, а размазанная краска, — вы не пишете, вы не думаете руками, вы просто выдавливаете из тюбика краску». — «Значит, я маляр!» — закричал он. «Это говорите вы, а не я», — сказал я.
Дюран засмеялся.
Тут вошла экономка и сказала, что какой-то молодой человек требует, чтобы его пропустили к господину Ренуару по срочному делу.
«Требует! — вскипел Ренуар. — Я же сказал вам, Мадлен... Меня нет дома. Нету. Ни для кого».
«Но, мсье, он так просительно требовал, что...»
«Ох уж эти женщины! — проворчал Ренуар. — У него черные глаза, светлая бородка, статный такой, подвижный как ртуть».
«Вы его знаете, мсье?» — удивилась Мадлен.
«Ладно, пригласите». И действительно, вошел человек с бородкой и черными живыми глазами. Он подбежал к Ренуару и начал извиняться за вторжение и что...
Ренуар перебил его: «Говорите о цели».
«Я хочу быть вашим учеником», — сказал он Ренуару.
Ренуар растерянно взглянул на Дюрана, как бы ожидая от него помощи и поддержки. Но «палаша Дюран» — так звали его художники — сам любил внезапные наскоки. Он изобразил на лице гримасу человека, ничем в жизни не заинтересованного. Это всегда заставляло клиентов набавлять цену.
Тогда Ренуар сослался на загруженность. За ним уже столько заказов, как долговых обязательств.
«А заказчики, — сказал Ренуар, — это знаете что за люди? Они лишают нас чувства времени, напоминая то и дело о сроках... Не связывайтесь никогда с заказчиками. Это...»
«Я хочу быть вашим учеником!»
Тогда Ренуар сослался на старость и что, если бы можно было хотя бы лет десять сбросить, тогда, конечно, но... Ренуар вздохнул и пожал плечами.
«Увы», — сказал он.
Старость — это был не довод для молодого художника и недостаточный повод для того, чтобы быть так просто отвергнутым. Молодой художник, слыша только самого себя, бессвязно твердил: «Я хочу быть вашим учеником. Я хочу быть вашим учеником. Я хочу...» — «Ну, хорошо, — сдался Ренуар. — Вот возьмите яблоко... Из вазы. Не это, а вот рядом, свежее, еще с черенком и завядшим листком. И напишите. Посмотрим, что у вас выйдет».
Дюран, когда за художником закрылась дверь, сказал со смехом Ренуару: «Дорогой мэтр, вы нашли легкий способ отделаться... Почему же вы не попытались внушить молодому художнику свои принципы, о которых столь красноречиво рассказывали мне? Я ждал первого урока».
Ренуар отмахнулся и пробормотал: «Знаете... Принципы, принципы... Я знал многих людей, испортивших жизнь себе и своим близким. Принципы, принципы... Я знал многих, кто, заглянув от нечего делать в Лувр, выходил из музея, решив стать художником. Видите, как само же искусство порождает людей, убивающих искусство? А вы о принципах толкуете».
Ренуар добавил: «А руки у него, видно, неглупые».
Паустовский смахнул пепел с папиросы и, прикурив, затянулся дымом. Наконец оказал:
— И что же... На второй день появился художник с картиной.
Мы засмеялись, отдавая дань уважения напору молодости, а вместе с ней и самим себе.
— Ренуар ощупал картину глазами. Сказал: «Понимаете, что-то не то. Чего-то не хватает. Может быть, воздуха? Света? Что это яблоко — это видно. Попробуйте еще. Вот здесь не то, тут не то... Попробуйте».
...Целый год прошел, прежде чем художник напомнил о себе новой картиной. Ренуар, разглядывая картину, оживился и сказал: «Лучше. Теперь это не вывеска для лавки зеленщика, а картина. Чего-то чуть-чуть не хватает. Яблоко есть, среда есть. Может быть, все дело в этом? — Ренуар дотронулся до пожухлого листка на черенке. — Еще бы чуть-чуть — и было бы уже не яблоко. Яблоко бы исчезло. Вы когда-нибудь обращали внимание на то, как ослепляюще контрастирует жизнь в соседстве с увяданием?»
Художник молчал.
«Попробуйте еще».
— Неудачи художника не обескураживали, потому что благодаря им он открывал в самом себе и вокруг новые возможности, которые искали своего не только выражения, но и применения. Неудачи, казалось художнику, это просто сопротивление материала. Потом он увидел: вдохнуть в этот инертный материал жизнь можно было, только подчинив его себе, пересоздавая в это же самое время и самого себя.
