Что объединяло нас? Конечно, прежде всего единство цели.
В начале плавания присловье «как у древних» было излюбленной остротой матросов «Ра-1». Мы употребляли его к месту и не к месту, как бы подтрунивая над собой.
У Тура, мол, свои интересы, он ученый, ну а нас высокие материи не занимают, нам просто выпал случай поплавать, испытать приключения — кто откажется от этого?
Однако проходили дни, и мы с удивлением обнаруживали, что проблемы доколумбовых рейсов через Атлантику все больше занимают наши мысли, что мы вновь возвращаемся к ним в беседах, и мобилизуем познания, и спорим до хрипоты, какие лопасти весел были на старинных судах, прямоугольные или овальные, и останавливались древние мореплаватели на Канарах, чтобы подсушить папирус, или нет. В конце концов, апелляция к древним стала для нас ежечасной, привычной и естественной.
Уже не вызывало сомнений, что благополучно пересечь океан — отнюдь не только залог нашего личного благополучия, но и вопрос торжества идеи, которую мы все разделяем; да, это уже была наша общая идея. На «Ра-1» был не один энтузиаст-этнограф, нас было семеро.
И опять нельзя не отметить, как благотворно воздействовал на нас в этом смысле Тур. Он не тянул нас на аркане в свою веру: он жил на борту «Ра» так, как привык, — увлеченно, не пряча пристрастий, свято убежденный, что дело, которым он занят, самое необходимое и самое интересное. От него словно исходили токи научного подвижничества, и как же он радовался, замечая в нас все больший отклик!
Он с готовностью отзывался на любой повод поговорить о трансатлантических связях, сам непрестанно заводил о них речь, вступал в наши споры и дискутировал на равных, не потешаясь над нашим дилетантством, над ложными предпосылками и поспешными выводами, он видел в нас единомышленников еще до того, как мы ими полностью стали, верил в нас авансом — и не обманулся в ожиданиях.
После того как кончилось первое плавание, перелистывая исписанные страницы своего дневника, я не раз думал: какие мы все на «Ра-1» были разные!
Сверхобщительный Жорж — и замкнутый Норман; конформный Сантъяго и не умеющий приспосабливаться Карло; день и ночь, земля и небо, вода и камень, стихи и проза, лед и пламень сошлись на борту «Ра»!
Это было похоже на то, как альпинист, закончив траверс, оглядывается — и у него подгибаются колени: над какой жуткой пропастью он только что шел. Мы же могли вдрызг перецарапаться, осточертеть друг другу, возненавидеть сотоварищей и самих себя! А мы гуляли по Барбадосу в обнимку, и нам совсем не хотелось расставаться — настолько не хотелось, что мы с трудом представляли себе, как теперь будем жить без нашего общего «Ра». Такими веселыми, такими дружными были мы все в ту осень! И Тур с чистой душой написал поперек сувенирного снимка: «У меня лучший в мире экипаж!»
Видимо, сумма психофизиологических свойств еще не исчерпывает сути человека. Не арифметикой тут пахнет, а алгеброй. Слабый становится сильным, робкий — отважным, обидчивый — великодушным, если ими движет единая достойная цель.
Лодку шатает, и писать довольно трудно, ветер веселый, полусфера изрядно выгоревшего уже паруса туго надута.
Сегодня пройдено 63 мили, совсем неплохо, и вообще все неплохо, только холодновато, а ночью и по утрам еще и влажно, выбираться из мешка совершенно не хочется. Попросить, что ли, Нормана изменить чуть-чуть курс и пойти южнее?
Он хихикнет в ответ: «Маньяна!»
Маньяна, с легкой руки Сантъяго, сейчас любимое наше слово. Бифштекс съесть — маньяна, с девочкой пройтись — маньяна, обсохнуть — маньяна. Маньяна по-испански — завтра, но с оттенком нашего «после дождичка в четверг».
— Юрий, как насчет того, чтобы повозиться с брезентом?
— Маньяна...
Маньяна не маньяна, а нужно идти. Карло и Жорж, бодрые после сна, потащили на корму бывший запасной парус. Он теперь располосован, и мы укрепляем его по правому борту вдоль хижины, строим заслон от волн, потому что заливает и захлестывает нас по-прежнему основательно.
Но не сами волны опасны, им нас не перевернуть и не потопить — опасно их соприкосновение с папирусом. Папирус для них ловушка, копилка — что впиталось, то уже навсегда. «Ра» не выжмешь, как губку, не выкрутишь, как мокрую тряпку.
Теперь волны, перехлестывая через борт, не идут вниз, под хижину, а отражаются от нашей «баррикады» и скатываются назад, в океан. Мера определенно эффективная, надо возвести заслон и с кормы, и с носа — отгородиться от океана везде, где можно.
А в общем у нас в порядке и такелаж, и корпус, и весла, ничего не сломалось ни разу.
...Корма «Ра-1» была бедствием. Она с самого начала повела себя не по совести, прогибалась, обвисала и в конце концов потащилась за нами, как полуоторванная подметка, мешая двигаться и грозя отломиться.
И тогда Тур объявил, что у него есть план («планов полно, а идем на дно» — приписано в моем дневнике), как приподнять корму: протянуть с нее канаты на нос и подтягивать понемногу, постепенно, каждый день.
Приступили к работам, подготовительным, весьма кропотливым. Карло и Сантъяго долго-долго отбирали длинные крепкие веревки, крепили их на носу и проводили к корме. Абдулла не менее долго сверлил в вертикальных стойках мостика дыры. Веревки были продеты в эти дыры и двумя петлями закреплены на поперечном брусе у транца, опять же после долгих-долгих трудов.
Стали тянуть по-бурлацки, «раз-два — взяли» — и заметили, что стойка мостика прогнулась, трещит и сейчас сломается.
Бросили корму, взялись за мостик. Укрепили его противотяга-ми. Покачали, потрясли — крепко. Опять взялись за канаты — «Еще раз — взяли!»
— Пошла!!!
Кончик кормы, самый кончик, зашевелился. Тур торжествовал, я — как заметивший это — до ночи ходил у него в любимчиках, был обласкан и расхвален, но раза три Тур спросил меня по секрету:
— Ты вправду видел или тебе показалось?
А Сантъяго сложил из бумажного листка кораблик — по знакомой детям всего мира схеме — продел, где надо, ниточку и продемонстрировал наглядно, на модели, что ничего с подъемом кормы не получится, это все равно что тянуть себя из воды за ухо. Чем выше корма, тем ниже центр, мы просто как бы складываемся на манер перочинного ножика.
Бумажный кораблик не убедил Тура. Назавтра Карло лазил по мостику, увешанный новыми веревками, затем они с Туром принялись тянуть, и опять корма слегка приподнялась, но что пользы-то? Что могли дать отвоеванные у воды жалкие сантиметры? Тем более что волны, отступая в одном месте, брали реванш в другом: у подножия мачты возникла лужица...
Но Тур не жалел усилий: вопреки очевидному, он не сдавался именно затем, чтобы не сдаваться. Всякая деятельность заразительна, вон уже экипаж приободрился, экипаж берет с капитана пример: Абдулла и Жорж вернулись к папирусным связкам для надстройки бортов, Карло, опутанный канатами, единоборствует с ними, как Лаокоон...
Идем хорошо, ветер достаточно сильный, океан умеренный. Несколько уклонились к югу и держим 260° зюйд-вест.
Вот, пожалуй, и все... Нет, не все — день-то какой сегодня знаменательный! Прошел первый месяц плавания — и пройдена первая половина пути.
Хорошо помню этот день в прошлом году.
Жорж повесил на стенку хижины со стороны камбуза табличку, на которой в окружении всяческих алгебраических и химических формул значилось что-то вроде «Карлушин ристаран». Мы собрались в «ристаране» принаряженные. Открыли шампанское. Пили, пели, шутили, Жорж превосходил себя. — Тур даже пообещал, что пошлет его матери хвалебную радиограмму. Карло снимал всех на пленку, потом они с Туром поменялись местами, и Тур снимал его и нас. Было весело, тепло и уютно.
Нынче настроение другое и погода другая. Солнца почти нет, очень влажно и душно, шевелиться неохота. Но Сантъяго все же пошевелился, извлек из загашника две бутылки шампанского. Жорж подвесил их на мачте, чтобы на ветерке охладились.
Сходились и рассаживались, готовые поддержать традицию, но должного тонуса не было, что-то словно висело над всеми: то ли усталость, то ли вообще стали мы, черт возьми, старее и равнодушнее, и на смену прошлогоднему энтузиазму пришла привычка; в самом деле, мы уже ощущали себя не первопроходцами, а чуть-чуть рейсовиками, не поэтами, а ремесленниками океана...
А тут еще Сантъяго окликнул Жоржа писклявым, якобы женским голосом, он и, раньше не раз так шутил, поддразнивал, но сегодня Жорж взорвался — и разразился скандал.
Не буду его описывать, не стану воспроизводить нашу более чем часовую дискуссию — она касалась распорядка вахт, помощи в мытье посуды, отлынивания и, наоборот, выскакиванья поперед батьки, опаздыванья к трапезам и любви к чужим полотенцам, это был отличный интернациональный хай, в котором итальянская экспансивность удачно сочеталась с мексиканским ядом, американскую же прямолинейность выгодно оттенял русский фольклор.
