эту дрёму он смутно чувствовал, как она что-то делала с его глазницей. В себя он пришёл на кушетке за ширмой, а госпожа Синигерд уже принимала следующего пациента.
После снадобья его мутило, кружилась голова и заплетались ноги, и госпожа Синигерд позволила ему полежать около часа, пока не пройдёт дурнота. Реттлинг сквозь повязку пощупал глазницу: протез был уже на месте. После долгого отсутствия предыдущего протеза глазница начала зарастать, стягиваться, поэтому пришлось прибегнуть к некоторым хирургическим манипуляциям.
Пока он лежал, в его голове промчалась туча мыслей. Почему она здесь? Перебралась в столицу? Действительно ли она его не узнала? Не могла не узнать... Он просто не существовал для неё больше. Она, вероятно, после того отказа вычеркнула, выбросила его из своего сердца. Хоть и сказала: «Я понимаю», — но её гордость не могла быть не задета.
Через час она заглянула за ширму и спросила:
— Ну, как? Всё хорошо? Голова не кружится?
Реттлинг ответил, что уже превосходно себя чувствует. Она осмотрела его, проверила, не заторможен ли он и можно ли его отправлять домой.
— Это всё, госпожа врач? — спросил он, когда она отпустила его.
— Завтра ко мне на осмотр, — ответила она. — Я должна убедиться, что всё в порядке. Повязку не снимать.
Она вручила ему бумажку, на которой значилось время: девять утра. А также номер кабинета и имя врача.
Вернувшись домой, он долго стоял перед зеркалом и не решался заглянуть под повязку, потом всё-таки осторожно приподнял её и отвернул с краешка. Веки были опухшими, красными и сомкнутыми, как губы.
Утром он зашёл в галантерейную лавку и купил пару белых парадных перчаток, а также белый шейный платок. Там же, перед зеркалом, и надел их взамен чёрных, а в девять часов уже вошёл в кабинет госпожи Синигерд. Она подняла на него всё тот же спокойный и бесстрастный взгляд, расспросила о самочувствии, потом сняла повязку и провела осмотр.
— Всё хорошо, — заключила она. — Всё прекрасно зажило, отёк сошёл, повязка больше не нужна.
Реттлинг спросил:
— Как зовут девочку?
На миг она замешкалась, но самообладания не потеряла.
— Для чего тебе это? — спросила она ровным, спокойным голосом.
— Она моя, — ответил Реттлинг. — Моя, а не твоего мужа.
У неё не дрогнули ни руки, ни губы, ни голос.
— Ге́нилейв, — сказала она после некоторого молчания.
— Я могу хотя бы издали посмотреть на неё? — спросил Реттлинг.
— Пожалуй, — чуть подумав, кивнула она. — Завтра вечером, около пяти, если не будет дождя, мы с Гиндрохом поведём её на прогулку в городской сад на углу Первой Садовой и Шестой Весенней улиц. Не подходи к нам, сядь на какую-нибудь скамейку. Потом я отойду выкурить трубку бакко, а ты спустя минуту следуй за мной.
Он усмехнулся:
— Какие предосторожности...
Она ничего не ответила и взглядом показала на дверь кабинета. Реттлинг вышел и направился в питейное заведение на Портовой улице, но передумал напиваться вдрызг.
В это время года в пять вечера уже темнело, но городской сад озарялся светильниками и излучающими сияние статуями. Погода была не то чтобы ненастная, но дул неприятный ветер, а временами принимался накрапывать мелкий дождик. Реттлинг присел на скамейку, но в душе не особенно надеялся на встречу: кто же потащит ребёнка гулять в такой зябкий вечер?
Однако вскоре появилась супружеская чета с маленькой девочкой в синем костюмчике. Её нёс на руках муж, а у жены был в руках кожаный мяч. Они расположились на скамейке, стоявшей чуть наискосок от той, где сидел Реттлинг, пожиравший взглядом очаровательное маленькое создание с глазами точь-в-точь такого же оттенка, как у него самого. Золотые волосы девочки были подстрижены выше плеч и вились озорными пружинками. Она принялась играть с мячом, а супруги наблюдали за ней. Пожалуй, зябкая погода была подвижной малышке нипочём: она бросала мячик, догоняла его, бегала и прыгала. Потом случился конфуз: мячик попал в шедшего мимо господина и сбил с него шляпу. Муж принялся извиняться, а прохожий, что-то недовольно пробурчав, водрузил убор на место и пошёл дальше.
— Генилейв, осторожнее с мячиком, — сказала матушка. — Бросай его туда, где нет прохожих.
Некоторое время девочка играла потише, но потом опять разошлась, и мяч полетел в Реттлинга. Малышка закрыла рот ладошками в тихом «ой», но Реттлинг ловко поймал мяч и бросил девочке. И подмигнул живым глазом, а она застеснялась и отбежала к супругу своей матушки.
— Я выкурю трубку, — промолвила родительница. — Следи за ней, чтобы она кого-нибудь мячом не зашибла.
Она поднялась со скамейки и медленным шагом пошла по аллее. Реттлинг выждал минуту, а потом тоже встал, но направился по другой аллее, которая соединялась с первой узкой тропинкой, обнесённой живой изгородью.
На этой тропинке, укрытые от чужих глаз стенами из подстриженных хвойных кустов, они и встретились. Госпожа Синигерд вынула изо рта трубку и выпустила дым.
— Она называет батюшкой твоего мужа? — спросил Реттлинг.
Госпожа Синигерд не ответила.
— Я читала о тебе в новостях, — сказала она. — Ты теперь прославленный герой.
На его груди среди прочих наград сверкал орден бриллиантовой звезды.
— Это что-то меняет? — спросил он.
— Для меня — ничего, — улыбнулась она. — Я вижу, ты снял траур.
— Ты только сейчас заметила? — Реттлинг чуть подтянул белые перчатки, тронул шейный платок.
— Нет, ещё вчера.
Она уже не была такой строгой и бесстрастной, как вчера в кабинете, её губы приоткрылись, и Реттлинг потянулся к ним своими. От неё тонко и терпко пахло бакко, поцелуй имел горьковатый привкус. Впрочем, как и его жизнь.
— Мне ничего не нужно, — сказал он. — Я ничего не жду. Я увидел её — мне этого довольно.
Госпожа Синигерд смотрела на него серьёзно, но в уголках глаз притаились лучики улыбки.
— А мне показалось, что ты рассчитывал на большее.
— Нельзя взойти на борт ушедшего корабля, — проронил Реттлинг.
Они медленно пошли по аллее. В двух словах госпожа Синигерд рассказала о своей жизни во время их разлуки: выступив на научном врачебном собрании с новаторской статьёй о протезировании, она получила приглашение на работу и переехала из приморского провинциального городка в Ингильтвену. Столичное сообщество врачей сочло, что ему нужны новые, ценные и талантливые кадры. Время от времени она делала затяжку и выпускала дым, Реттлинг смотрел
