белые штаны, не скрывавшие его красивых голеней. Босые стопы — длинные, с высоким подъёмом, пружинистые, жилистые и энергичные, как у танцора. За его ухом благоухал свежесорванный крупный бело-розовый цветок — пышный, с множеством лепестков-язычков.
Збирдрид окинула его оценивающим взглядом, в котором явно читалось удовольствие, но слова её противоречили её глазам.
— Нет, не окреп ещё, слабачок, — покачала она головой. — Я на тебя руку положу — ты по колено в землю провалишься. Расти ещё, нахалёнок! Следующей весной проверю!
Она неторопливо поехала дальше на своём великолепном жеребце, а парень, блестя озорными глазами, крикнул вслед:
— Збира — объелась сыра!
Он вышел за калитку и потешался, хохоча и блестя клыкастой пастью. Збирдрид круто развернула коня, сверкая гневными очами.
— Ах ты, нахалёныш... Ну, сейчас ты у меня получишь!
На всём скаку она поймала его, втащила к себе в седло и впилась губами в его озорной смеющийся рот. Конь ступал медленно, везя на себе целующуюся пару. Збира, конечно, шутила: вполне себе окреп выросший Кимергильд и уже годился ей в избранники, дразнилку он выкрикнул уже не ломким подростковым фальцетом, а полноценным и сочным, установившимся, хотя и молодым, мягким мужским голосом. А ведь ещё недавно был похож на нескладного голенастого жеребёнка... Одной рукой обнимая Збирдрид, второй он поглаживал её щетинистый затылок, который она, как и виски, выбривала. Рыжая коса спускалась пушистой метёлкой своего кончика ниже её седла, а дома у неё уже было двое мужей и трое детишек — мальчик и девочки-близнецы.
— Ты всё такая же неугомонная и ненасытная, Збира! — послышался смеющийся голос.
По улице шагала Онирис, улыбаясь и покусывая стебелёк сорванного цветка. Клыки Збирдрид сверкнули в ответной улыбке. Она сказала парню:
— Извини, лапушка, слезь-ка ненадолго, мне надо с сестрёнкой поздороваться.
Кимергильд соскользнул с седла, но далеко не отходил — прильнул к забору, с любопытством поглядывая на хрупкую и тонкую светловолосую госпожу, которую Збира, соскочив наземь, подхватила на руки и закружила.
— Так и не отъелась ты, худышка, — сказала она. — Никакого весу в тебе! Как только разродилась-то!
— Хорошо разродилась, не тревожься, — засмеялась Онирис, обнимая её за плечи. — Двойней, между прочим.
— И у меня двойняшки есть, — кивнула Збирдрид. — Ну что, вечером искупаемся?
— Это можно, — согласилась Онирис.
Насыщенный праздничный день подходил к концу. Утомлённые застольем гости расходились по домам — правда, не все: некоторые уснули прямо за столом. Оставив Эллейв и Эвельгера с детьми, Онирис со Збирдрид отправилась на Одрейн — окунуться, вспомнить былое.
Тихий тёплый закат озарял вершины гор, золотился в кронах деревьев, а давние подруги детства, искупавшись в холодных струях, обсыхали на берегу.
— В моём сердце живы наши рассветы и закаты, — тихим и трепетным, нежно-серебристым голосом проронила Онирис, сияя отблеском зари в ласковом взгляде. — И летние ливни, и костры, и звёзды... Они всегда будут жить, никогда не изгладятся из него.
— Ты всегда в моём сердце, сестрёнка моя ненаглядная, незабвенная, — грустноватым светом вечера в глазах улыбнулась Збирдрид, хотя её губ улыбка не тронула, только в зрачках искорками затеплилась.
Её рука протянулась и коснулась волос Онирис, скользнула по щеке. Та придвинулась ближе и склонила голову на её плечо. В кустах вдруг послышался шорох, Збирдрид вскинулась и схватила свой пастушеский кнут, с которым не расставалась. Спустя несколько мгновений она уже гналась за Эрдруфом вдоль берега, настигая его ударами по ягодицам, а Онирис, проведя ладонью по лицу, рассмеялась.
— Я тебе покажу, как подглядывать, засранец! — слышался грозный рык Збиры.
— Да я ничего не видел! — плаксивым басом орал не в меру любопытный младший братец, удирая со всех ног.
Ночью маленькая Гиндгерд проснулась от странного, тянущего её куда-то печально-тревожного чувства. Рядом посапывала сестрица Изантрауд, на соседней постели сонно дышали Одгунд с малюткой Брангорис, за стеной спали матушка Онирис и Эллейв, в комнате с мальчиками — батюшка Эвельгер и дедуля Тирлейф. Всё было мирно, тихо и спокойно, но тоскливым призраком стояла перед глазами девочки та груда камней у реки — не настоящая могила, а памятник. Кому?
Небо над усадьбой раскинулось колдовской, мерцающей бездной: каждая звёздочка манила и подмигивала, рассказывала сказки про иные миры, про далёких соседей по Вселенной. Заворожённая таинственным звёздным зовом, Гиндгерд на несколько мгновений замерла с раскрытым ртом, а потом побрела босиком по траве, зябко ёжась от ночной прохлады, пока перед ней не выросло окутанное дымчатой мглой дерево-великан. Никаким, даже самым сильным ветром не могло его сломать: крепко держалось оно несокрушимыми ветвистыми корнями за землю, прочно вросло в неё и пило её соки, а могучий толстый ствол немного искривлялся, словно бы прогибаясь в талии и изворачиваясь винтом. Ещё днём девочка видела, что рисунок морщин на коре у него был немного закрученный, как будто богатырь хотел посмотреть назад и повернулся всем туловищем. Под корой его ветвей будто мускулы бугрились. А вот и памятник неизвестно кому... Хотя звёзды, наверно, знали это, но загадочно молчали и подмигивали ей: «Может, сама догадаешься? Неужели не помнишь? Ведь это было так недавно!» Груда камней возвышалась серым остроконечным курганом, дышала тоскливой и шепчущей жутью, но почему-то влекла её к себе с необъяснимой силой. Гиндгерд застыла перед ней, скованная мертвенно-печальным оцепенением.
— Золотце моё, ты чего это по ночам разгуливаешь? — раздалось вдруг.
Девочке показалось, будто это камни с ней заговорили, и она испуганно вскрикнула. А уже в следующий головокружительный миг её подхватили руки Эллейв: одна — живая и тёплая, вторая — жёсткая и холодная. Когда Гиндгерд была поменьше, она думала, что это просто кожа такая — тёмная, блестящая и твёрдая, но потом ей втолковали, что такой кожи не бывает, что эта рука — стальная, а оживляет её жидкая хмарь, которая течёт внутри по трубочкам.
— Да моя ж ты родная, — защекотал её щёку шёпот, а бездна глаз, отражая бездну небесную, завораживала и окутывала, ласкала лучиками звёзд. — Это я, я, не пугайся... Всё хорошо, я с тобой, моя маленькая пташка.
Родная сила её объятий успокаивала, Гиндгерд обняла её за шею и уткнулась личиком.
— А ты здесь почему? — спросила она.
— Не спится, моя хорошая, — ответила та, поглаживая девочку по спине. — Память давняя, как рана старая, ноет под сердцем. Но мне позволительно думы думать, ибо есть о чём, а вот маленьким
