Как ни соблазнительно было получить хоть немного свежей воды, Чириков решительно отказался играть в эту унизительную игру. Все же удалось «для знания» выменять на сухари несколько корешков, которые алеуты, вытаскивая из дырочек в ноздре, демонстративно жевали, показывая, что они съедобны; несколько стрел, головной убор, сделанный из тонких березовых желобков разного цвета и разукрашенный перьями, а также какой-то минерал, завернутый в пучок травы. Потом Чириков сам изучил его и нашел, что это «антимонием крудум» — сурьма.
Так что им удалось, не имея возможности объясниться и высадиться на берег, даже раздобыть образцы растений и минералов, какие тут встречаются.
Но свежей воды они так и не получили. Начинало смеркаться, и все байдарки направились к берегу.
Чириков решил все-таки подождать, не уходить от этого острова. На следующий день алеуты приплыли снова — целая флотилия, четырнадцать байдарок. Но ни разговора, ни обмена на сей раз не получилось вовсе, байдарки держались слишком далеко. Может, их напугало то, что на палубе толпилось слишком много людей. Томить больше матросов и солдат в трюме Чириков не велел.
Значит, придется плыть дальше без воды. Приуныли.
— Ветер повевает, Алексей Ильич, надо бы уходить, — озабоченно сказал Чихачев.
— Да, Иван Львович, ты прав, — вздохнул капитан. — Нечего нам в этой бухточке делать. Надо выбираться, пока не поздно. Нужно бы только сначала им посигналить, чтобы плыли к берегу.
— Нашли о ком заботиться, — проворчал Плаутин. — Дай бог самим отсюда выбраться. Вон туман поднимается.
В самом деле, узкое горло бухты начали коварно затягивать полосы тумана. А вскоре пошел дождь. Пелена его совсем закрыла выход. Бухта могла стать смертельной ловушкой. Чириков приказал побыстрее готовиться к отплытию. Стали уже выбирать якорь, но не успели. С гористого берега вдруг налетел сильный шквал. Якорь не смог удержать корабль. Их потащило прямо на ревущие и кипящие белой пеной прибрежные буруны.
— Руби якорь! — не растерялся капитан. — Все парусы ставить! Все наверх!
Оставив у негостеприимного берега якорь и едва не задев за клыки торчавших из воды скал, «Святой Павел», кренясь на правый борт, каким-то чудом нашел выход и под всеми парусами вырвался из бухты уже почти в полной тьме, перемешанной с дождем и туманом.
Неужели им суждено погибнуть в океане от жажды?!
Матросы так исхудали и обессилели, что на вахте уже не могли стоять у руля, падали. И Чириков скрепя сердце пошел на вопиющее нарушение Морского Устава. Приказал вынести на палубу скамеечку. Рулевые на ней сидели, вцепившись коченеющими руками в штурвал. И все равно так выматывались за вахту, что порой уже не могли сами подняться со скамейки. Их уводили вниз и укладывали отдыхать товарищи, кто еще не столь ослаб.
Сам Чириков мог ходить по палубе, только держась за что-нибудь, хватаясь то за мачту, то за ванты. И он старался ходить поменьше, чтобы матросы не заметили его слабости. Часами сидел он на скамейке рядом с рулевым, нахохлившись, как старый больной орел.
Он и в самом деле постарел лет на десять, не меньше, за это плаванье.
Началась цинга. Многие уже были отягчены болезнью. Сначала люди слабели, их постоянно клонило в сон. Потом они начали пухнуть, лица у них желтели. Кровоточили десны, и шатались, выпадали зубы. Больных одолевало чувство непонятного страха и тоски. Стоило кому-нибудь крикнуть погромче на палубе или уронить доску, как больных охватывала безотчетная паника.
Цинга тогда считалась болезнью заразной. Верили, будто она передается по воздуху. За больными ухаживать боялись. На это требовались не только доброта и сочувствие, но и мужество.
Давно этого ожидал, страшился Чириков, и вот случилось. Утром шестнадцатого сентября он скорбно отметил в журнале первую смерть на борту: «9 часов. Служивой из сильных (Видимо, надо читать из ссыльных. прим. ред. ), который был в числе парусника, Михаило Усачев, цинготного болезнью умре, которого бросили в море».
Штурман Елагин вечером в этот день сделал еще несколько записей. Аккуратно отметил, что склонение солнца 1.31 южное, и потому ширина места, где они находятся, — 52.07 северная. А потом приписал:
«Господин капитан Чириков, лейтенант Чихачев очень больны, также и все служители от недовольного с воды пропитания и от долговременного на море труда изнемогают, однако ж еще трудятца».
При каждом маневре с парусами было ощутимо, какой урон они понесли, лишившись пятнадцати товарищей. Да вот уже два матроса умерли. Людей не хватает. Даже просто чтобы подобрать рифы, приходится Елагину свистать наверх всех еще способных держаться на ногах, вахта не справляется.
«25 сентября 1741 года в 12 часов полудни (То есть в полночь.). Вдруг стал быть великой шторм, и дождь, погода, с великою трудостью».
Давно уже выдают каждому только по пять чарок воды на день и сухари, а каш никаких не варят.
Кончаются и дрова, хотя взяли в этот раз их шестнадцать сажен, а не шесть, как в первое плавание в 1728 году. Приходится беречь каждое полено.
«Господин капитан Чириков, лейтенанты Чихачев, Плаутин очень больны и рядовых б человек, а все цинготного болезнью, тако жи все служители от долговременной кампании утрудились и водою недовольны, насилу могут ходить наверх исправлять все верховые работы, а воды при судне пресной только 7 бочек...»
Теперь Елагин несет бессменные вахты круглые сутки все дни напролет — один за всех офицеров. И Чириков как-то сказал ему со слабой улыбкой:
— Ну что, Ваня, настоишься теперь на вахте на всю жизнь досыта.
Чириков не может надивиться, откуда Елагин силы берет. Исхудал, истощал в щепку, шея тонкая, цыплячья. Совсем мальчишка на вид. А лицо старика. Глаза зоркие, мудрые, бесконечно усталые, красные от бессонницы и постоянного пребывания на ветру, и прорезались навсегда возле рта глубокие, скорбные складки. Но губы стали тонкими, жесткими, рот властный, как у старого командира, и подбородок у недавнего мальчика упрямый, твердый.
Не сомневается в нем капитан. Восхищается его рвением. Умрет на палубе, у руля, но доведет корабль до гавани. Гордится своим воспитанником Чириков. Даже для него открытие, какой судоводитель воистину, божьей милостью таился в мичмане Иване Елагине...
Сам Чириков уже находился в отчаянии жизни, стал так плох, что судовой иеромонах решил его по обычаю приготовить к смерти — причастил святых тайн. Поп тоже еле держался на ногах, от качки то и дело валился на капитана. От мокрой свалявшейся бороды его воняло псиной.
Лежит капитан пластом, слушает, как переминается на палубе с ноги на ногу, притопывает озябший рулевой, как завывает ветер. К счастью, Чириков, хотя и не может встать, все еще в памяти и в рассудке. Когда удается, Елагин берет высоту солнца, прикидывает, сколько прошли за сутки с учетом волнения и сноса ветром, где они обретаются. Чириков помогает ему определить координаты и едва слышным голосом приказывает, какой держать курс.
И все-таки они возвращаются с победой! Уже не пустой лист бумаги лежит на столике перед Елагиным, а карта — новая, рождающаяся с каждым днем у него на глазах, под их руками. Впервые на нее нанесен большой отрезок американского берега и открытые ими острова.
Они еще без названий. Некогда давать им имена, да и слишком скромен и сдержан Алексей Ильич Чириков. Сейчас у него одна забота: доставить эту карту на берег, довезти ее...
А долгожданный родной берег все не показывается. Двадцать первого сентября под вечер увидели впереди невысокие горы без снега на вершинах и возликовали:
— Камчатка!
Но радость была преждевременной. Оказался остров неизвестный.
А погода все портилась. Дело шло к зиме. Крепко холодало. Сколько точно было градусов, узнать не представлялось возможным: сбивая с толку, каждый из двадцати термометров академика Делиля показывал разное...
Начинало штормить. Небо плотно закрыли набрякшие дождем тучи, не каждый день удавалось определиться. И ночью не проглядывали звезды. Не видны ни Большой Медведь, ни Лось, ни Телега.
Чувствовал Чириков, что ошибаются они, видимо, в счислении. Давно пора было, по их расчетам, появиться камчатскому берегу, а его все нет.
Но Елагина успокаивал:
— Ничего, дойдем. Попробуй сегодня поточнее определиться. Может, ночью звезды проглянут.
Тот кивнул и направился к двери, но капитан, вдруг остановил его:
— Подожди, Иван Фомич. Помоги-ка мне встать.
— Зачем? Лежите, Алексей Ильич.
— Надо. Помоги.
Встать Чирикову не удалось. Он смог только кое-как сесть на койке. И, задыхаясь, с трудом переводя дыхание, непривычным, торжественным голосом сказал:
— Штюрман из мичманов... Иван Фомич Елагин... За неусыпное рачение... и ревность к службе похвальную... Властью, предоставленной мне государыней... произвожу вас в Российского флота лейтенанты.
