— Нельзя уходить далеко, погубим судно, — говорит Чирикову Елагин.
Он прав. Переоценили они свои силы. Непогоду, видно, не переждешь. А бесценное время — они оба теперь прекрасно знают! — зря тратить нельзя.
И, посоветовавшись с Елагиным и Коростелевым, капитан решает возвращаться домой, понеже он, как сам записал в протоколе консилиума, «в опасные случаи принужден был многие ночи пробыть без сна несходно с палубы, пришел в такую слабость, что уже насилу ходил, а обстоятельного помощника толко имел у себя одново, упоминаемого мичмана Елагина, да и оной также в здоровье не тверд, и ежели б я пришел в конечное, как случилось прошлой 741 компании, изнеможание, то одному б Елагину во управлении и хранении судна чрез долгое время труда не снесть, а потом могло бы всему судну воспоследовать несчастие».
На обратном пути увидели вечером двадцать второго июня еще какой-то неведомый остров. Берег был пустынным, диким. Плыли вдоль него всю ночь. На рассвете видели среди камней великое множество котов морских
Нанесли остров на карту. И в пять часов утра пошли прочь от него, любуясь, как скрывается он постепенно в розовой дымке, тает в лучах восходящего солнца...
И не знали, не подозревали, что на другом берегу этого острова лежат в промозглых землянках их товарищи, забылись в крепком тяжелом сне — кто остался в живых из команды Берингат «Святой Петр» потерпел катастрофу возле этого островка, здесь и пришлось зимовать спасшимся морякам (О сегодняшних раскопках на острове Беринга где проходила печальная зимовка экипажа «Святого Петра» рассказывалось в очерке Бориса Метелева «Пять дней из экспедиции к Берингу». См. «Вокруг света», № 3 за 1980 год.).
Сколотив из обломков своего корабля небольшое суденышко, немногие из экипажа «Святого Петра» вернутся в Петропавловск только в августе 1742 года, но Чирикова там уже не застанут. Алексей Ильич, еще ничего не зная о судьбе командора, уехал зимовать в Якутск, работает там над отчетом о своих плаваниях.
От пережитых невзгод сам Чириков писать не может. Рука не слушается. Все донесения и письма аккуратным почерком выводит писарь Иван Редин, а Чириков только с трудом добавляет последнюю фразу и подписывается Маленькая деталь, но как о многом говорит она.
И как аттестует Чирикова то, что не забыл он отметить даже заслуги скромного писаря Мы бы наверняка имени его не знали. Но специально напишет об Иване Редине капитан «Будучи долгое время при главных делах Камчатской экспедиции исправлял, что надлежало бы исправлять доброму секретарю со всяким прилежанием и неусыпным трудом беспорочно, о чем и от меня ему дана надлежащая по доброй совести моей рекомендация пока же иного награждения за многие его труды учинить силы не имею...»
Нет, не ожесточила чувствительного сердца Чирикова суровая морская служба, правильно было сказано в его послужном аттестате.
За такое внимание и заботливость и любили беззаветно и преданно своего капитана все его спутники, готовы были пойти с Чириковым на край света и даже дальше!
Гордый, торжествующий, заслуженно ожидающий новых назначений и плаваний, увозит Иван Елагин рапорт Чирикова в Петербург — и новенькую уточненную карту открытых за эти два плавания островов и побережья Америки.
А первый курьер, отправленный год назад, еще только-только доскакал до столицы...
В Петербурге с жадным любопытством изучает карту Михайло Васильевич Ломоносов, сочиняет торжественную оду в честь отважных мореплавателей:
В Камчатский порт, веселья полны...
Уже Американски волны
К тебе от веточных стран спешат, —
обращается он с надеждой к Елизавете.
Однако новая императрица не разделяет его восторга. Она приказывает Великую Северную экспедицию прекратить. Одним небрежным росчерком пера дочь Петра похоронила великие замыслы своего отца...
Но, к счастью, уже не вычеркнуть того, что сделано! А сделано много. Совершен великий подвиг во славу родины и науки.
Чириков в далеком Якутске еще не знает о решении императрицы. Он уверен: экспедиция будет продолжена. Но уже чувствует: не осталось сил участвовать в ней. Двадцать лет он странствует в этих суровых краях. Он безмерно устал. И диктует верному экспедиционному писарю Ивану Редину прошение императрице:
«И от природы я был некрепок, а от вышеупомянутой болезни еще и ныне совершенно не освободился и с ног знаки цинготный не сошли, также и зубы не все укрепились, ибо как был в самой тяжести той болезни, то все зубы тряслись, и чюдь держались от чего ныне наибольшую чювствую в себе слабость и за тем впредь в экспедиции быть веема неспособен.
За долговременную бытностию маю в экспедиции дом и деревни, которые имею, хотя неболшие, без призрения, раззоряются и ежели еще удержан буду в экспедиции, то вконец разорятся и впредь уже приехать будет не к чему и жить мне и жене моей и детям будет негде и пропитатся не от чего.
И дабы высочайшим Вашего Императорского Величества указом повелено было меня, нижайшего, за долговремянную мою в Камчацкой экспедиции бытность и за слабостию здоровья и для исправления разоряемого за непризрением домишка моего, а наипаче для многолетнего Вашего Императорского Величества здравия вседражайшего из экспедиции уволить.
Всемилостивейшая государыня прошу Вашего Императорского Величества о сем моем челобитье решение учинить».
Без ответа на это прошение Чирикова еще несколько лет продержали в Енисейске. Весной 1746 года ему наконец разрешили приехать в Петербург и назначили директором Морской академии. Но прожил он после этого недолго. Умер в конце 1748 года, так и не выбившись из нужды. Еще много лет после его смерти вдова и дети Чирикова не могли расплатиться с долгами.
Мы даже не знаем точно, когда умер Чириков: предположительно в конце ноября 1748 года. И где похоронен Алексей Ильич, тоже никто не знает. Не сохранилось ни одного его портрета.
Деяния Чирикова незаслуженно померкли в сиянии посмертной славы Беринга. Лишь мудрый Ломоносов решительно заявит: Чириков в этой великой экспедиции «был главным и прошел далее, что надобно для чести нашей».
Только через сто лет, в середине прошлого века, когда впервые опубликуют карту с маршрутом плавания Чирикова и открытыми им землями, известный морской историк А. Соколов даст его трудам должную оценку:
«Плавание Чирикова есть истинное торжество морского искусства, торжество воли человека над случайностями.
...Открыв Американский берег полуторами сутками ранее Беринга, в долготе одиннадцатью градусами далее; осмотрев его на протяжений трех градусов к северу и оставив пятью днями позже, Чириков возвратился в Камчатку — восемь градусов западнее Берингова пристанища — целым месяцем ранее; сделав те же на пути открытия Алеутских островов; во все это время не убирая парусов и ни разу не наливаясь водой; тоже претерпевая бури, лишения, болезни и смертность, более, впрочем, павшую у него на офицеров, чем на нижних чинов. Превосходство во всех отношениях разительное!»
Таррафал — никогда снова!
Они обнимаются взволнованно и крепко, словно не видели друг друга много лет, хотя на прошлой неделе оба участвовали в заседании Союза борцов антифашистского сопротивления. Там и было решено, что именно они — Франсишку Мигел и Мануэл Алпедринья — вылетят в Республику Островов Зеленого Мыса, чтобы доставить оттуда в Лиссабон останки португальских патриотов, замученных фашистами в Таррафале.
Они обнимаются, похлопывая друг друга по плечам, а вокруг почтительно молчат представители правительства молодой республики, столичного комитета партии ПАИГК, ветераны национально-освободительного движения островов, антифашисты, журналисты, собравшиеся в этот жаркий февральский день семьдесят восьмого года в столичном аэропорту
В Таррафал, поселок на северном берегу острова Сантьягу, в семидесяти километрах от столицы республики города Прая, сразу же поехать не удалось. Португальских гостей приглашают на обед в маленькую гостиницу на берегу океана Кабовердианос (так называют себя граждане этой республики) помогут отправить в Португалию останки ее славных сынов. И мы, два советских журналиста, прилетевшие из Лиссабона, знакомимся с ними тоже.
Рядом за столом сидит Линеу Миранда, высокий, смуглый, с лысеющим лбом, седыми висками. О чем бы он ни говорил, его взгляд, лукаво проскальзывающий поверх стареньких очков, светится улыбкой.
Линеу был самым последним заключенным кабовердиано, выпущенным из Таррафала.
— Двадцать пятого апреля 1974 года нас построили на вечернюю поверку. Вдруг появляется начальник лагеря, встает перед строем, оглядывает нас и говорит: «Сегодня в Лиссабоне произошли важные события. Вооруженные силы сместили правительство. Я официально сообщаю вам об этом. И еще сообщаю, что жду инструкций из Лиссабона». «Инструкции» пришли уже через несколько часов «Освободить всех!» Всех и освободили. Кроме меня. Меня начальник лагеря считал особо опасным преступником. И решил еще раз посоветоваться с новой властью. Я вышел из лагеря последним. Было это Первого мая семьдесят четвертого года, в два часа дня.
