Старт! Звука не слышно, но метнулись фигурки людей.
Несколько минут напряженной, дружной работы группы, и сани-волокуша готовы, «пострадавший» уложен, лыжи надеты. Натянуты страховочные веревки. И группа, набирая скорость, скатилась на склон, в трассу, размеченную флажками. С моего наблюдательного пункта хорошо видно, как волокуша вошла в поворот, как синхронно по дугам разного радиуса скользят лыжники, контролируя веревками движение саней. Все совершалось как-то просто, и лишь в бинокль было видно, как напряженны фигуры спасателей, как натянуты веревки, как угрожающе на виражах наклоняется волокуша, из-под носа ее фонтаном бьет струя снега, осыпая «пострадавшего». А он отклоняется в волокуше, помогая удерживать равновесие.
...Помню, тогда, спуская Володю, мы действовали робко и осторожно. На крутых участках — пожалуй, они были положе этих Чегетских склонов — сани спускали с неподвижной верхней страховкой, травя веревку на всю длину. Сравнивая это с тем, что я сейчас видел, я просто восхищался.
Я не сторонник эпитетов «смелый», «отважный» в применении ко всем альпинистам без исключения. И видимо, правильно. Например, перед стартом моей команды у меня и моих друзей было настроение всего лишь отчаянной решимости. Причиной всему был ночной заморозок, превративший склон Чегета в ледяную гору с наждачной насечкой. Канты лыж не держали, а восьмидесятикилограммовая «Акья» шла вразнос. Именно в такую погоду произошел со мной случай, одно воспоминание о котором мне неприятно.
На крутом участке после рывка страховочной веревки я упал. Я падал и раньше. Сейчас я летел вниз головой. «Маркер сработал, опасности нет», — автоматически отметила мысль. Но надо как-то остановиться, просто неудобно спасателю находиться в таком беспомощном положении, распластанным по склону. И тут — глухой удар, боль.
Лишь через минуту, окруженный друзьями, я пришел в себя и понял, что могло случиться страшное: долей секунды раньше путь моего падения пересекался стальными кантами лыж.
...Глядя на кавалькаду, с гиканьем мчащуюся по трассе, стараюсь понять, в чем состоит то общее, что есть в соревнованиях, подобных происходящим, и в спасработах. Вроде бы все так же: оказание медпомощи, вязка волокуши из подсобных средств, тот же спуск; и все же в соревнованиях нет того духа ответственности за жизнь человека, того чувства доверия, которое спасенный испытывает к спасителю, того настроения тревожности, беспокойства, что пронизывает всех участников работ и руководит их действиями.
Видимо, в соревнованиях этот дух восполняется не менее сильным желанием оправдать доверие друзей, не подвести команду. Сейчас, глядя на соревнования, я хорошо вижу себя спасенным, как видел спасенным Володю.
В. Божуков, мастер спорта СССР
Л. Кривенко. От устья к истокам
Еще минута, и во всей
Неизмеримости эфирной
Раздастся благовест всемирный
Победных солнечных лучей.
Ф. Тютчев
I
Письмо это, похожее на телеграмму, взбудоражило меня. Писал Иваныч, друг, со свойственной ему восторженностью, которая не раз вводила меня в заблуждение.
«Вот я спустился из поднебесья на землю, — писал он. — В поднебесье, в горах — чудно! Лазил по заповедным местам. Ловил форель. Числа 10 июня опять двинемся в горы. Верхом на лошадях с проводниками уйдем на недельку в заповедник. Вместе с егерями. Это на окраине Ставропольского края, на самом гребне Большого Кавказа, в Карачаево-Черкесской области — дальше дорог нет, только тропы и лесосеки. Обоснуемся в поселке Загедан.
Давай присоединяйся. Попутешествуем!»
«Верхом на лошадях», — писал Иваныч. Лошади! Ну и что лошадь, если она даже и брыкливая, с норовом? Буханку хлеба ей в пасть — и мы друзья.
Верхом на лошади я проехал лет тридцать назад. Тогда мы летом жили в деревне — я это помню... Жить в деревне и ни разу не прокатиться на лошади? Отец, помню, подвел к плетню кобылу. Бока у нее были вздуты, шерсть на спине вытерлась.
— Самая смирная лошадь во всей деревне, — сказал отец и указал маршрут пробега — от плетня до колодца и обратно, шагов сорок на глаз.
Я уперся ногой в подставленную отцом ладонь и, оттолкнувшись, перекинул тело на спину лошади.
То, что случилось, я понял, когда очутился в канаве.
Кобыла сбросила меня. Она стояла у плетня и спокойно перетирала зубами клок вырванной травы.
Отец, удивленный, осмотрел лошадь.
— Э... — сказал он с укоризной. — Сесть-то мы сели по всем правилам. Да не оглядели пегую. Видишь, слепни ей спину разъели. Ты и сел прямо на рану.
...С тех пор как эта со вздутыми боками кобыла сбросила меня в канаву, я словно хочу взять реванш.
II
Скорость такая, что поезд не катился, как это было в прошлые годы, а словно падал до места назначения. И все, что стремительно набегало, я не успевал разглядеть и запомнить, как это было в прежних поездках, а только успевал отсчитывать.
Все же стараешься задержать в памяти отскакивающие телеграфные столбы, убегающие пашни.
Отщелкнута ночь.
Отщелкнут день.
Останавливаю море — Азовское. Вспухающие волны. Море стало быстро уходить вправо, в тяжелую сизую мглу.
Лодки, одна, вторая... Сбился со счета. И все потом сбивался со счета — в этой скорости падающего состава какая-то чуждая, не знакомая мне до этой поездки объективность времени, не живущего словно во мне, а только соседствующего рядом со мной.
А железнодорожная насыпь так круто завернула, что я из окна седьмого вагона на миг увидел вращающиеся колеса электровоза.
Состав соскальзывал к Ростову.
III
Из рассказов Иваныча составилось представление о Загедане как месте диком, заповедном. Представление это не совпадало с тем, что я увидел. Оглушившая тишина Загедана не была умиротворяющей тишиной лесной глухомани и обступивших гор.
Горы — это само по себе, это прошлое, настоящее и будущее, вернее, не прошлое, не настоящее и не будущее, а то и другое сразу в своей островной отстраненности 6т когда-то обжитого устья реки Загеданки, грохочущей у подножья гор. В недавнем, еще не остывшем прошлом Загедан был поселком лесорубов. Лесорубам пришлось перебазироваться, так как наложили запрет на вырубку леса в районе Загедана.
Теперь при въезде в поселок лежал на земле столб с мотком проволоки. Брошенные дома покосились, прели, разбирались на дрова. Валялись заржавленные кровати, черепки кувшинов, погнутые тазы и корыта. Бутылки. Среди этого общего разора и захламления порой свивался дымок — поселок все же был обитаем.
Вокруг Загедана белели снежные вершины, затянутые снизу дымчатыми тучами. Текла толчками река Большая Лаба, полноводная. Прорывалась к Лабе еще одна речка — Загеданка. Поток пены. Своим грохотом она заглушала равномерный гул Лабы. Загеданка, низвергаясь с гор, бесновалась.
По склону гор вдоль разбитой дороги уже можно было собирать еще зеленую, но уже мягкую, в красных крапинках землянику — это лето.
Но выше заросли дикой черной смородины только цвели. И лопнули только бутоны жасмина — это еще весна.
Стоял месяц исхода весны и начала лета.
IV
В письме из дома уже спрашивали, так ли интересен был этот поход с егерями и видел ли я на лоне природы бизонов, туров, оленей.
А поход еще не начинался. Моросил дождь. Все отсырело.
Старожил Загедана Ивлев, знавший в округе все на ощупь, сказал:
— Это надолго. Дымится-то как!
Гора Загедан дымилась, обложенная тучами, поглощенная туманом. Тучи с туманом придвигаются со стороны моря — верная примета: дождь заладит на целый день. Бели тучи, говорит Ивлев, с обратной стороны, областные, свои тучи, то дождь «матросит» до полудня — с просветами солнца: то затихает, то усиливается.
...День этот начался как обычно. Протерев глаза, я увидел окна — потные, со сползающими по стеклу каплями. Натянул одеяло: не захотелось выползать на сырость из нагретой постели.
Вдруг совсем рядом, прямо над ухом, радостно закричали:
— Ви, ви, ви, ви!
Кричала птица. В горле — клекот радости.
Я, встав, растворил дверь и присвистнул: голубое во всю длину цепи гор небо, снег на вершинах плавился — четко обозначенных, приблизившихся вершинах. Ниже линии вершин стояли отдельные оранжевые тучки.
Солнце еще не поднялось над горами, но вся голубизна была пропитана светом солнца, и верхушки дальних деревьев ярко освещены.
Перед домом провисал провод с нанизанными каплями росы и видной издали паутиной.
Трава матовая, окутанная паром, в разрывах пара — мокрая зелень.
