— Это ж Ломов, — сказал один из них. — Я его с дедом Морозовым видел. Вроде рыбалить собрались, снасти несли...
— А где Морозов живет?
— На той стороне деревни, около болота. Его изба одна там осталась...
— Давайте провожу, — вызвался бригадир, — все равно мне в контору надо.
По дороге Борис и Сергей сообщили ему о случившемся. Парень испугался.
— И мы заболеть можем?
— Необязательно. Только необходимо при малейшем заболевании желудка обратиться в медпункт. Кстати, зайдем туда, возьмем с собой фельдшера. Он при медпункте живет?
Бригадир кивнул.
Вместе с фельдшерицей, женщиной лет тридцати, они направились к дому Морозова. Вчетвером они подошли к осевшей деревянной избе. По двору разгуливал в одиночестве крупный рыжий петух.
— Он у деда заместо пса, — улыбнулся бригадир. — Имя даже собачье — Полкан...
— Дед один живет?
— Один... Старуха второй год как померла. Дети где-то далеко.
Борис постучал в обитую мешковиной дверь.
— Да заходите, он все равно не услышит. — Бригадир толкнул скрипящую дверь. — Эй, дед! Ты где?
Никто не отозвался.
Отодвинув бригадира плечом, Борис быстро вошел в избу. На полу в одном исподнем лежал старик.
Борис нагнулся над ним и тут же выпрямился.
— Жив. Нужна срочная помощь. Вызывайте вертолет с бригадой. Послушай, друг, — повернулся он к бригадиру. — Сюда нельзя никого пускать. Собери комсомольцев, дружинников, объясни все, как есть... Понял?
— Доктор, это холера? — На Бориса смотрели округлившиеся глаза фельдшерицы.
— Безусловно... А что?
— Я не могу... Я боюсь...
Фельдшерица что-то беззвучно шептала, на ее глазах выступили слезы.
— Боюсь я, — тихо повторила она.
— Возьмите себя в руки. Вы — медик и знаете, что холера не передается по воздуху... Стыдно, честное слово...
Борис опять нагнулся над больным.
— Подайте лучше медицинскую сумку. И еще, — он помедлил. — Идите в медпункт, приготовьте раствор хлорной извести. Соберите санактив. Здесь надо все продезинфицировать.
28 июля 1970 года, 6 часов 00 минут...
Он сделал Морозову одну инъекцию, другую. Но тот не приходил в сознание, и Борис принялся растирать старику грудь...
Нарастал шум мотора. Низко, почти касаясь верхушек деревьев, пролетел вертолет. На мгновение зависнув, он опустился на площадку у дороги. Из боковой дверцы, помогая друг другу, спрыгивали на землю врачи, фельдшеры, лаборанты, выгружалась аппаратура.
Старик постепенно стал приходить в себя. Прибывшие врачи готовились к обследованию.
В медпункте бактериологи оборудовали лабораторию.
Полный терапевт сменил Бориса, и он вышел во двор. Изба Морозова стояла у самого края болота. «В половодье, наверное, заливает... Соседи-то подальше и повыше построились...»
Санитары разводили в ведрах хлорную известь. Петух Полкан стоял рядом и, склонив набок голову, недружелюбно поглядывал на них. «Надо бы его кому-нибудь отдать», — подумал Борис и попросил санитара поймать Полкана.
С дедовым петухом Борис поднялся к соседнему дому. Не успел он открыть калитку, как ему под ноги бросился пушистый лающий комок.
— Замолчи, дьявол! — Навстречу Борису из-за сарая вышла женщина с охапкой поленьев. Увидев врача в халате, она опустила дрова на землю, вытерла руки о фартук.
— Вы не сможете на время приютить этого красавца? — Борис протянул петуха. — Пола Морозов из больницы не вернется...
Женщина боязливо посмотрела на птицу.
— А от него заразы не будет?
— Что вы, что вы! Он чист, как агнец, — Борис засмеялся.
Женщина осторожно взяла петуха в фартук и пустила его в курятник.
Борис повернул к лаборатории. Он понимал, что теперь у него впереди много дел.
Вас. Аникин
Вчера ребята двинулись по берегу на восток, а я остался в этом маленьком, заброшенном чукотском поселении. В тундре или тайге одиночество переносится легче; здесь же все напоминает о людях — каждая раскрытая настежь дверь дома зовет в гости, а там только пустые стены, остатки скарба и больше ничего. Когда вечерний туман обволакивает дома, до слуха доносятся неясные голоса, какие-то шумы, и кажется, будто тени мелькают в окнах, и тревожат мысли о привидениях. А в тундре ты один со своей палаткой, оружием, костром, и тебе спокойно — ничто не тревожит, только непогода. Если и зверь поблизости, он обойдет стороной.
...Недавно мы прокладывали маршрут по среднему течению нашей речки. К вечеру пал туман. Мы уже готовились к ночлегу, как вдруг раздалось чье-то хрюканье. Я оглянулся и оторопел — мимо палатки шла медведица с двумя медвежатами. Мамаша остановилась, один из малышей направился к палатке, но она рыкнула на него. Я позвал ребят. Вылез Виталий с ружьем, зарядил жаканом. Вася кинул мне фальшфейер, а сам лихорадочно рылся в своем фотохозяйстве, искал пленку самой высокой чувствительности, которая могла бы сладить с туманом.
Я зажег фальшфейер, швырнул его в сторону медведицы. Малыши отскочили. (Представьте себе сотни три бенгальских огней, горящих одновременно, — вот какой огонь у фальшфейера!) Медведица удивленно смотрела на сноп пламени и дыма, потом подошла к внезапно затихшей шутихе, запах ей не понравился, она рыкнула на малышей, и они потрусили в гору, не тронув людей и палатку. Медведица была черной, и мы запомнили яркое рыжее пятно на ее правом боку.
Когда к нам в бухту зашел вельбот чукотского зверобоя Акко, я рассказал ему о встрече с Рыжебокой и о том, что она не боится огня.
— Знает людей, все понимает, вот и не боится. У меня для них есть оружие, — Акко вытащил из кармана виеви.
Это два длинных ремешка, соединенных куском кожи, как у рогатки, только кожа больше и посередине с разрезом, — чукотская праща. В кожу закладывается камень, праща раскручивается над головой, потом резко останавливается в том направлении, куда в этот момент показывает рука, камень вылетает, а кожа резко хлопает. Звук получается сильнее, чем от выстрела малокалиберки.
— Медведь не любит виеви, — смеется Акко. Но сейчас я один, и Акко не скоро заедет сюда, и даже чайки в туман не садятся на крыши пустых домов. И мне ничего не остается, как вспоминать...
На троих у нас было слишком много оборудования. Когда долго ходишь пешком, любая мелочь в рюкзаке весит вдвое больше.
Перед отъездом мы строго наказали Васе, чтобы поменьше брал фотоаппаратов. Он уверял, что взял минимум. Но когда по приезде мы распаковались на берегу, взору предстал добытый из недр спального мешка объектив чудовищных размеров. В него, пожалуй, можно было «вставить» Васину физиономию в натуральную величину вместе с бородой.
— Это телевик, — наивно оправдывался Вася,— Сам делал. Без телевика нельзя...
Однажды на птичьем базаре мы оставили Васю среди камней в засаде, а сами спустились на берег. Море штормило. Снизу Васин телевик выглядел пушкой времен адмирала Нахимова, направленной в сторону турецкой эскадры. Одного выстрела мортиры такого калибра было бы достаточно, чтобы ни птиц, ни базара больше не существовало.
Мы уходили по берегу от базара, чтобы не пугать птиц и не мешать Васе работать. Берег труден — большие каменные развалы. Приходилось карабкаться по скользким валунам, волны разбивались о них, обдавая нас брызгами. Мокрые, мы вышли наконец на узкую галечную косу под высокими обрывами.
На гальке клыками кверху валялся мертвый морж. Волны шевелили его тушу. Мы заметили кучки медвежьего помета, видимо, звери побывали здесь совсем недавно.
Морж был цел, медведи его не тронули. В это время года они с большей охотой едят ягоды, мелких грызунов, коренья, травы. Вот если б это было весной! Голодные, они шастают по берегу, едят выброшенную штормом рыбу, мелких крабов, водоросли — все, что попадется.
— Тише! — тронул меня за руку Виталий.
По обрывистому склону карабкалась вверх медведица. За ней тянулся малыш. Виталий протянул бинокль:
— Смотри, да это блондинка! Действительно, на боку медведицы рыжело пятно.
А где же второй медвежонок? Его нигде не было. Мы подошли к скале, чтобы рассмотреть зверей поближе. Медведица заметила нас, но не взволновалась. Она догадывалась, что на скалу за ней мы не полезем, не такие дураки.
Рыжебокая смотрела на нас сверху и, казалось, ехидно улыбалась, достойно ценя наше благоразумие.
И тут шевельнулся большой валун на вершине скалы, и мы увидели, что это был не камень, а второй медвежонок. Он сидел затаившись и, когда над ним пролетали птицы, хлопал лапами над головой, а потом рассматривал сначала одну лапу, потом вторую и недоумевал, почему же там ничего нет? И опять тихо сидел, дожидаясь стаи...
